— Прелестный силлогизм, — со вздохом произнес Федор, поднимаясь. — Нам надо идти. Если они встретятся нам по дороге, можешь не бояться — я поговорю с ними, и они поймут всю глупость своего поведения.
— Ты совсем не изменился, — с легким недоумением сказала она.
— С тех пор как мы ушли в горы? — уточнил Федор.
— С тех пор как приезжал сюда пятнадцать лет назад. Не сомневаюсь, что если ты сейчас увидишь горелую березу, ринешься к ней, как тогда.
— Это похвала или наоборот?
— Ни то, ни другое. — Аглая встала и звонко добавила: — Но если что-нибудь в этом роде нам встретится по дороге, можешь не бояться. Пока я с тобой, ты в безопасности.
Федор рассмеялся.
— Иными словами, мы два сапога пара. Ну так вперед, дружище-сапог.
Однако помех на пути не встретилось. Очевидно, духи шарахались от них, освобождая дорогу. Далеко за полдень гора нависла над ними, как Гулливер над лилипутами. Понизу ее опоясывали лиственничные перелески, между которыми попадались светлые березовые рощицы, похожие на девичий хоровод. Аглае рощицы очень понравились. Она спешилась и ласково обнимала тонкие белые стволы, гладила их, прижималась лицом, что-то тихо говорила и загадочно улыбалась.
— Нашла родственные души, Белая Береза? — ревниво спросил Федор, не выдержав соблазнительного зрелища.
— Нашла. Разве ты не видишь?
— Чего я не вижу? — проворчал Федор. — Я все хорошо вижу. Прекрати наконец миловаться с этими деревяшками. Для таких дел и я вполне сгожусь.
— Этим березам не больше десяти-пятнадцати лет, — счастливым голосом сказала Аглая, будто не слыша его.
— Это не причина, чтобы сходить с ума. — Федор задумался. — Что ты хотела этим сказать?
— Помнишь, я говорила, что в наших краях перестала расти береза?
— Ботанический курьез. Не стоит принимать так близко к сердцу.
— Курьез — то, что говоришь ты. Эти березы… это… как если бы… — Она не могла найти слов.
— Я примерно понял, — помог ей Федор. — Это как если бы ты сейчас сказала мне «да» и так же ласково прижалась лицом к моему плечу. Верно?
— Приблизительно, — слегка кивнула она. — Зачем ты притворяешься, если все понимаешь? Зачем таскаешь за собой всюду своего черного человека?..
— Я хочу затащить его на гору и сбросить в пропасть, — то ли пошутил, то ли серьезно сказал Федор.
Задолго до сумерек они оставили лес внизу. Дальше вверх поднимались неровные увядающие луга. Красные скалы вспарывали их, вылезая из земли наружу, и чем выше, тем больше пространства отвоевывали. Федора посетила меланхолическая печаль, которая наложила на его лицо резкие складки тени и сделала похожим на высеченное из камня. Он ощущал, что внутри него что-то происходит, что-то затвердевает, принимая некую форму с царапающими острыми углами. Будто кто-то водрузил там большую гранитную глыбу, и нужно приниматься за работу, стесывая с нее все лишнее, чтобы в конце концов получилось нечто скульптурно-изящное. Но при всем том Федора не покидало чувство, что замысел этой скульптуры принадлежит кому-то другому, а ему остается до поры неизвестен.
Глядя, как к небу улетают искры костра, он сообщил:
— Дальше я пойду один.
Аглая промолчала.
— Не спорь со мной, — сказал Федор.
— Я и не спорю.
— Я вижу, что споришь.
— И не думала. Кто-то должен остаться с лошадьми.
— Да, — чуть погодя произнес Федор, — об этом я не подумал.
— А о чем ты подумал?
— Что здесь безопасней. Я не могу взять тебя туда.
Аглая посмотрела на вершину горы, загораживавшую половину темно-синей портьеры неба с лучащимися прорехами звезд.
— Безопасней там, — ответила она так тихо, что Федор не расслышал.
— Господин полковник!
В избу вбежал прапорщик Митя Овцын, пунцовый от волнения и возмущения.
— Ну что там за возня опять? — морщась, спросил Шергин и подлил кипяток в дощатую бадью, где парил ноги.
— Кержаки новость выдумали, — пылко доложил Овцын, — собрали всех баб и девок — тайком хотели увести в горы. Сия провокация была раскрыта поручиком Недеевым и решительным образом пресечена.
…В горной долине, затаившейся посреди Курайского хребта, отряд набрел на раскольничье поселение. Для кержаков это явилось громом небесным — судя по виду их одежды и прочего, они жили здесь, таясь от мира, с позапрошлого столетия и, верно, предполагали вековать в неизвестности до второго пришествия. На чужаков длиннобородые мужики, остриженные в кружок, смотрели по-волчьи, бабы натягивали платки на глаза, сурово поджимали рты и прятали в избах посуду, завешивали киоты тряпьем, сами стражей вставали на порогах домов, сложивши на животе руки. Гостеприимства ждать было нечего, и солдаты принялись хозяйствовать по-походному: раскладывали костры, доставали котелки. Офицеры, кому охота было сдвигать с места неприступных баб и терпеть брезгливость в их взорах, заняли избы, остальные плюнули и организовали собственную походную кухню. Шергин отвоевал свою штабную избу без труда — поглядел в глаза раскольной женке, молча отстранил ослабевшую разом бабу, а мужа ее спросил:
— Что в России делается, слыхали?
— Живем тихо, — угрюмо ответил тот, — откеда нам слыхать. А что антихрист куражится, и без того ведомо.
— Антихрист, говоришь? — тяжело молвил Шергин. — Да он и здесь уже. Отсидеться в тиши хотите?.. — Он покачал головой. — Не выйдет.
Баба испуганно прикрыла рот рукой.
Через час к Шергину явился ротмистр Плеснев, от него пахло водкой, запасенной в Айле. Он был красен и воинствен: без предисловий предложил провести мобилизацию среди кержаков и ждал немедленного согласия полковника.
Но тот раздумывал.
— В армию раскольников не забривали.
Ротмистр выкатил глаза и выдохнул:
— Так пускай хоть теперь послужат отечеству, мужичье непоротое. Пошлину веками в казну не платили, чего ж с ними нынче церемонии разводить…
— Делайте как хотите. — Шергин утомленно махнул рукой, отсылая Плеснева прочь. — Только не очень там.
Зная нрав ротмистра, он ждал воплей с улицы, навязчивого шума и бабьего переполоха. Но ничего этого не было. В пустой избе, не богатой имуществом, однако чисто прибранной, медленно текло время и тихо скреблась под полом мышь. Хозяева избы убрались к соседям. Васька пропадал, затем явился, узнал, не надо ль чего. Шергин прогнал и его. Нестерпимо болела голова, он пытался освободить ее от лишних, похожих на гири, мыслей, но не мог ни поднять их, ни выбросить. Близость монгольской границы действовала на мысли таким образом, что они становились все более необъятными, тяжеловесными и к тому же раздваивающимися, как недавно родившийся где-то двухголовый младенец.