— Знаете, меня это не пугает. Когда я был на горе и читал завещание полковника… а ведь действительно завещание, самое настоящее… я просто понял, что получил наследство. Не эту шкатулку, а что-то намного большее. Затрудняюсь выразить это словами, но вы должны понять… вы же имеете дело с такими вещами, с нематериальным уровнем…
— В Церкви это имеет вполне определенное название — благодать Святого Духа. Ваше приобретение также должно иметь обозначение, — убежденно заявил отец Павел, — иначе вас легко будет сбить с толку.
Федор посмотрел на него внимательно, кивнул.
— Вы правы. В таком случае скажу просто — я получил в наследство Россию. Ту, которая жила в сердце полковника Шергина. В его время эта Россия уже не существовала. Да и была ли она когда? Но в мое время она еще не существует. Еще. Вы понимаете?
— Прекрасно понимаю.
— А эти документы, — Федор вынимал из шкатулки бумаги и раскладывал на столе, — я хочу отдать вам. Вы лучше меня знаете, как ими распорядиться. И это тоже. — Поверх писем легло старое Евангелие в пятнах крови.
Отец Павел трепетным движением руки открыл книгу с покоробившимися страницами, прикоснулся к бурым метинам. Затем перебрал бумаги.
— Письмо вашего прадеда вы тоже отдаете?
— Разумеется. Оно принадлежит не мне. Вернее, не только мне.
…Не найдя Аглаи, Федор вернулся домой и с грустью стал паковать вещи. Несколько месяцев мысль о возвращении в Москву не посещала его, что само по себе, если задуматься, было странно. Лето семимильными шагами стремилось к осени, кончались и деньги, но вспомнить о былом и ощутить тоску в сердце его заставил лишь звонок матери. Она сообщила, что отец лежит в больнице, избитый до полусмерти. На все вопросы Федора ответить не могла. Плакала в трубку. Просила приехать. Он обещал, холодея от предположений.
Дед Филимон собирал на стол обед. Басурман терся о ноги, выговаривая себе кормежку. С печки наблюдала за всем вполглаза бабушка Евдокинишна. Другой половиной глаза она впадала в прежнюю блаженную созерцательность, но время от времени возвращалась из грез и оповещала всех о том, что пора ей помирать — ангелы зовут. «Да погоди ты, мать, — отмахивался дед Филимон, — успеешь».
— А что, Федька, — спросил дед, — не сладилось у тебя с Аглайкой? А то давай, сосватаю. Вы, нынешние, ничего сами не умеете. А тут, понимаешь, подход нужен. Девка — она, как конь с норовом, брыкаться будет, пока сил хватает. А обессилеет — тут ты ее и бери. Измором, значит.
— А если она двужильная? — буркнул Федор.
— Так и ты не будь дурак. Думаешь, она двужильная, а она глядь — сломалась, как хворостинка, и тебе к плечу носом липнет. То-то, Федька. Зри в оба… Кого это там принесло?
В дверь стучались — негромко, вежливо. Оказалось — отец Павел, и с ним еще один — тоже в рясе и с бородой, но без креста, на вид благообразный.
— Из неместных будете? — сразу вычислил его дед Филимон.
Отец Павел представил гостя. То был его однокашник, приехал из Бийска, сан имел дьяконский, но не простой, а с приставкой «архи». Федор, внезапно оробев от этого «архи», двинул шеей в кургузом недопоклоне.
— Так вы и есть потомок полковника Шергина? — дружелюбно пробасил гость.
Дед Филимон, не растерявшись и не дав Федору ответить, пустился в обгон:
— А вы, значит, и есть теперешний идейный авангард? Раньше-то все говорили: опиум для народа, попы отсталые. А теперь все по телевизору показывают, как с ними власти за ручку здороваются. Внук вон туда же: хреститься мне, говорит, али не хреститься? А прежде вроде не заявлял.
С печки донеслось шамкающее недовольство:
— Да ты сам-то крещеный, даром что нехристь. Малого возили в Алтайск, к попу на дом.
Дед Филимон слегка осадил, пнул кота под хвост и сел на табурет.
— Теперь, говорит, царя вернуть надо. Будто в бумагах про то писано, которые с гор приволок. Врет, думаю. А вы как считаете, господа-товарищи хорошие?
— Да погоди, дед, — поморщился Федор и пригласил гостей садиться.
— Басурман, вражья морда! — взревел вдруг дед, подскакивая на месте. Кот, по какому-то своему кошачьему умыслу спутавший его ногу с когтеточкой, в испуге отлетел к окну, прыгнул, тряхнул хвостом и исчез на улице.
— Отчего имя такое у кота? — спросил дьякон, с интересом пронаблюдав за маневрами Басурмана.
Дед Филимон в карман за словом не полез.
— Так не блюдет свою кошачью вероисповедность, — с неким вызовом ответил он. — Мышей не ловит, а все на сторону ходит — к соседке прикармливаться. Она, дура, его уважает и жрать дает, потому как он голодным прикидывается и на хозяев ей клевещет. На меня, значит. Как же не басурман? А вы себе щей-то накладывайте, господа-товарищи, чего столбом сидеть. Федька, тарелки подай людям… Ага, так вот я и говорю, про опиум-то…
— А позвольте вас, уважаемый Филимон Иванович, спросить, — сказал дьякон, берясь за тарелку и половник. — Любовь вы к какой категории относите — тоже, верно, опиума?
— Это в каком же смысле? — дед от неожиданности вопроса пролил с ложки на стол.
— А в прямом. Отчего это, скажите, советская власть вместе с религией выбивала из своих граждан любовь к ближнему? Брат на брата, жена против мужа, дети против отца, доносительство на соседа — где ж тут любовь? Нету. Один звериный страх, идолопоклонство. Уж если что опиумом определять…
Он развел руками и принялся хлебать щи. Федор воспользовался моментом, чтобы вставить слово:
— Кстати, об идолопоклонстве. Как я понимаю, полковник Шергин абсолютно доверял пророчествам о России, которые носил с собой. Настолько доверял, что ни капли не сомневался в безнадежности Белого дела. Но разве вера в судьбу, фатум не сродни поклонению идолам?
— Безусловно, сродни, — воодушевленно отреагировал отец Павел. — Однако вы, Федор, неверно трактуете. Полковник, насколько мы можем судить, не был фаталистом. Знаете, что сделал бы на его месте фаталист? Увел бы отряд на колчаковские передовые и угробил до единого человека в первом же бою. У него не было бы выбора, потому что он поклонился идолу судьбы. Но пророчества — скорее, напротив, вспомогательное средство, чтобы избежать тисков судьбы: они предупреждают о возможных ошибках и опасностях впереди.
— Во, точно, — снова воспрянул дед. — Помню, как я свою Нинку первый раз за себя сватал. Прорекал мне наш бригадир: девка — чистое пламя, штаны не подпали. Ан не послушался, ну и подпалился. Сгоряча-то Нинка на руку тяжела была. Потом кумпол мне две недели залечивали — все в глазах тряслось и зеленело. Во такие они, остережения. Но, правда, через месяц помирились. Три деревни у меня на свадьбе гуляли. Так это выходит штука такая, — он поднял палец кверху, — амбавалетная.
— Амбивалентная, — поправил Федор, косо посмотрев на деда. — Какие же, по-вашему, опасности подстерегают Россию в будущем, если судить по этим предсказаниям?