Мистраль задул неожиданно, часов в десять утра, при совершенно ясном небе. Теперь небо посерело, но не так, как обычно, когда его заволакивают тучи, а будто каждая частичка синевы спокойно, не двигаясь с места, поблекла, превратившись в частичку серого. Больше того, трудно было с уверенностью сказать, что тучи вообще есть, разве что потому, что было не видно солнца. Хотя, возможно, оно уже опустилось за скалы? Граф, чьи часы остановились, не мог понять, сколько теперь времени. Он прилег на минуту. Может, он заснул? Он вышел в гостиную. Там никого не было. Дул ветер, но не как другие ветры, налетающие порывами или завывая на разные голоса, а ровно и мощно, словно воздух, получив однажды ускорение, мчался мимо, как речной поток. Ветер-река, мчась параллельно земле, нес, как видел стоявший у окна гостиной Граф, листья деревьев, ветки и прочий мусор, увлекаемый воздушными силовыми линиями, и сама земля постепенно растворялась в этом потоке частиц. И надо всем стоял монотонный гул, как от работающего двигателя, не слишком громкий или пронзительный, но заставлявший вибрировать каждый нерв.
Гертруда спустилась вниз, жалуясь, что невозможно отдыхать. Приготовила чай, но все отказались. В доме стало очень холодно. Гертруда отыскала в чулане электрический обогреватель и сунула шнур в розетку в гостиной, они уселись вокруг него и развлекались разговорами о ветре. Гертруда рассказала им несколько местных народных историй о нем. По комнате гулял сквозняк, мини-мистраль, уходя в трубу. Граф предложил разжечь, если есть дрова, вечером («Да, наверное, вечер уже наступил, не так ли?») огонь в громадном каменном очаге. Гертруда с восторгом подхватила идею. Самой на улицу ей выходить не хотелось, слишком легкое было у нее пальто, но она рассказала Графу, где лежат дрова: под навесом у гаража. Он вышел и вернулся, говоря, что не смог ничего найти. Гертруда, раздраженно кутаясь в тонкое пальтишко, вышла с ним. Под навесом было пусто: дрова украли. Они возвратились в дом, и Гертруда принялась за бесплодные поиски бутылок, чтобы наполнить их горячей водой, без чего, по ее словам, им никак не обойтись ночью. Когда поднимался мистраль, постели каким-то непостижимым образом тут же становились влажными.
Анна Кевидж лежала в постели, обложившись подушками, навалив на себя все, какие были, одеяла, пальто, даже коврик с пола, и все равно ей было холодно. В деревне нынче утром ей нездоровилось, и она забыла купить хлеб и масло, о чем очень переживала. У нее была ужасная мигрень, проявившаяся в необычной, хотя не сказать чтобы совсем уж незнакомой форме. Она совершенно ничего не видела прямо перед собой. Центр зрения занимала большая сероватая круглая дыра, в которую упирался ее взгляд, а по краю дыры — кайма, похожая на кипящую овсянку. По сторонам каймы то, что виделось боковым зрением, выглядело нормальным. Обычной головной боли не было, вместо нее намного худшее ощущение сильного головокружения, морской болезни и тупые интенсивные серо-стальные позывы к рвоте. Она расстелила на полу у кровати несколько газет и поставила ночной горшок. Невозможно было ни стоять, ни сидеть, ни лежать плашмя. Более терпимо было полусидеть, высоко подоткнув подушки. И приходилось все время ерзать в поисках облегчения, двигать ногами, плечами, перекатывать голову из стороны в сторону. Она лежала, слушая монотонный рев ветра и стук ставен. Утром в деревне она отправила письмо в Чикаго.
Постучавшись, вошла Гертруда.
У слышав, как она поднимается по лестнице, Анна быстро свесилась вниз и затолкала газеты и горшок под кровать.
— Как ты, дорогая? Не возражаешь, если я загляну в шкаф? Где-то все же есть эти бутылки.
— Да, конечно.
Гертруда принялась копаться в шкафу.
— Одна есть, но какая-то совсем древняя. Очень темно. Не против, если я зажгу свет?
Гертруда включила свет. Анна зажмурила глаза.
— Вот еще одна, это уже что-то. Извини, я тебя ослепила. — Она выключила свет. — Как голова?
— Нормально.
— Что, почитала Вальтера Скотта?
— Нет.
— Я тоже не смогла читать. Извини за этот адский ветер. Он прекратится. Тебе достаточно тепло?
— Да.
— Дай-ка потрогаю ноги. — Гертруда просунула руку под одеяла и пощупала ноги Анны. — Ты замерзла. И ноги голые, дуреха. Неужели не привезла с собой носки или что-нибудь?
— М-м… ах да… есть, в чемодане… это пустяки…
Гертруда нашла пару носков, откинула одеяла и надела их. Минуту Анна лежала неподвижно, ощущая тепло Гертрудиных рук, а как только та опустила одеяла, снова принялась сучить ногами.
— Я принесу тебе бутылку, — сказала Гертруда, — если какая-нибудь из этих не течет. Как себя чувствуешь, признайся?
— Это пройдет.
— У тебя вся одежда сбилась. Не лучше ли будет раздеться?
— Попозже.
— Когда вернемся, надо будет тебе показаться Виктору.
— Лучше другому врачу, незнакомому.
— Сходи к Орпену.
— Дантист — это не то.
— Аспирин приняла?
— Да.
— Неужели в твоем глупом монастыре не могли ничего сделать с этой жуткой мигренью?
— Дело в психике.
— Ты мазохистка.
— Вовсе нет.
— Не хочешь ложечку консоме?
— Нет, спасибо.
— Ты не можешь лежать спокойно. Дать таблетку снотворного?
— Спасибо, позже.
— Не знаю, чем помочь тебе. Бренди?
— Не нужно.
— И Граф какой-то дерганый. Все мы сегодня не в себе.
— Прости. Прости, что забыла хлеб…
— Ох, дорогая моя!..
Поверх платья на Гертруде был коричневый халат, похоже, принадлежавший Гаю. Она сидела на постели и ласково гладила подругу через одеяла. Анна беспокойно ерзала. В комнате стало темнее. Гертруда плохо видела лицо Анны, которая запрокинула голову. Анна же совсем не видела Гертруду, только расплывчатое пятно… уголком глаза. По мере того как в комнате темнело, окруженная шевелящейся бахромой дыра в центре ее зрения будто становилась ярче. Чтобы отвлечься от тошноты и новой боли, возникшей в затылке, она сосредоточилась на этом пустом светлеющем круге. Она ждала, не возникнет ли вдруг что-то внутри этого пылающей дыры, может Иисус Христос. Хотелось, чтобы Гертруда ушла.
— Анна, ты никогда не оставишь меня, правда?
— Нет, никогда.
— Я имею в виду… что бы ни случилось…
— Что может случиться?
— Не знаю. Всякое случается, заранее не угадаешь.
— Если окажешься в инвалидной коляске, я буду ее катать.
— Хочу, чтобы мы вместе встретили старость.
— Прекрасно!
— Хорошо, дорогая, ухожу. Я люблю тебя.
— Взаимно!