— Анна?
— Да, это я!
— Но… но вам же, насколько я знаю, запрещено пользоваться телефоном…
На другом конце раздался смех:
— Дело в том, что я в телефонной будке возле вокзала Виктория.
— Анна… не может быть… что случилось?..
— Я ушла.
— Ты имеешь в виду, ушла… насовсем?..
— Да.
Анна, будучи схимницей, последние пятнадцать лет безвыходно провела в монастыре.
— То есть ты оставила церковь, оставила монастырь и вернулась в мир?
— Можно сказать, что так.
— Что значит «можно сказать»?
— Послушай, Гертруда, прости, что звоню тебе…
— Анна, вот что: приезжай к нам, немедленно! Деньги есть, можешь взять такси?
— Да, есть, но я должна объяснить: я хотела забронировать номер в гостинице, но они говорят, что у них нет мест, тогда я позвонила в несколько других и…
— Просто приезжай к нам…
— Да. Хорошо. Спасибо. Но я не помню номер дома.
Гертруда назвала ей номер и положила трубку. Она не ждала подобного сюрприза и была не уверена, рада ему или нет. Умница Анна Кевидж, ее лучшая подруга в Кембридже, потрясла всех, обратившись после нескольких бурных романов в католичество и пройдя процедуру обращения на глазах ошеломленной Гертруды в Ньюнемском колледже Кембриджа. А потом, будто этого было мало, быстро стала монахиней. Гертруда спорила с ней, оплакивала ее. Анна умерла для нее, ее Анны больше не существовало. Найти общий язык с монахиней невозможно. В этой чуждой разреженной атмосфере дружба не могла не задохнуться. Анна стала матушкой такой-то. Гертруда иногда писала ей, все реже и реже, упрямо адресуя свои послания мисс Анне Кевидж. В ответ получала краткие стерильные письма, написанные знакомой рукой, но лишенные ее прежней яркой индивидуальности. Мучительное любопытство заставило ее дважды повидать Анну и поговорить с ней сквозь деревянную решетку. Красавица и умница Анна была одета как монашка. Она была весела, разговорчива, рада видеть Гертруду. Гертруда была растрогана, потрясена. После монастыря она сидела в пабе и с содроганием думала, что, слава богу, не она в этой тюрьме! Впоследствии Гертруда шутила над этим с Гаем, который Анну никогда не видел.
Сейчас Гертруда говорила себе, что, если бы только все было иначе, если бы только ничего этого не было, с какой радостью она увиделась бы с Анной, вернувшейся Анной, познакомила бы ее с Гаем, как счастлива была бы и что это был бы настоящий триумф, настоящее воскрешение Анны из мертвых.
Надо отпереть входную дверь, она может нажать не тот звонок, а Гая нельзя беспокоить. Гертруда спустилась вниз и отперла парадную дверь, обычно запертую в это время. Ибери-стрит, тихая и безлюдная, сверкала в свете фонарей. Снег скрыл все следы на тротуаре. Холодный воздух колол лицо и руки, перехватывал дыхание.
Подъехало такси, из него выбралась женщина и расплатилась с водителем, выгрузившим на тротуар два чемодана. Гертруда сошла с крыльца, проваливаясь в снег легкими домашними туфлями.
— Давай я возьму этот чемодан.
Анна вошла за ней в дом. В холле Гертруда предупредила:
— Только не шуми, Гай спит.
Они поднялись по лестнице в квартиру. Анна увидела ночную сиделку, вышедшую из своей комнаты и удивленно смотревшую на них. Анна и сиделка кивком поздоровались, потом Анна последовала за Гертрудой в гостиную. Дверь за ними закрылась. Женщины взглянули друг на друга.
— Ох… Анна…
Анна скинула пальто: на ней было шерстяное платье в сине-белую клетку. Она была худа, бледна, выше Гертруды ростом. Теперь она выглядела старше. Волосы, золотистые в студенческие годы, поблекли, но еще были скорее белокурыми, нежели седыми и, коротко остриженные, плотно прилегали к голове. Секунду она держала пальто в руке, потом бросила его на пол.
— Всегда хотела спросить, — сказала Гертруда, — брила ли ты голову под этим ужасным головным убором.
— Нет-нет, только коротко стригла. Дорогая, мне страшно неловко, что нагрянула так неожиданно и так поздно…
— Прекрати, ни слова об этом, — ответила Гертруда. Она взяла Анну за руки, они молча обнялись и долго стояли так, не двигаясь, посередине комнаты.
— Понимаешь, — сказала Анна, разомкнув объятия, — мне не хотелось…
— У тебя ноги промокли.
— У тебя тоже. Не хотелось беспокоить тебя… да еще ты тащила чемодан с книгами…
— То есть ты сбежала и не собиралась ставить меня в известность?
— Ну, «сбежала» — слишком сильно сказано, и я, конечно, рассказала бы тебе, но, понимаешь, не хотелось навязываться, я приехала поездом, и эта гостиница…
— Да, да, да…
— Я не знала, куда пойти, а ты была так близко, вот я и подумала…
— Дорогая, дорогая, дорогая Анна, — перебила Гертруда, — поздравляю тебя с возвращением.
Анна засмеялась чуть сдержанно и коснулась щеки Гертруды. Потом села.
— Анна, ты, наверное, устала. Хочешь выпить? Теперь-то тебе можно? Поешь чего-нибудь, ты голодна? О, как я рада видеть тебя!
— Нет, пить не буду. А ты себе налей. И есть, пожалуй, не стану, не могу…
— Но ты только что выбралась на свободу, то есть, наверное, только вчера?
— Нет, все происходило постепенно. Недели две я провела в монастырском доме для гостей. Он такой заброшенный. Бродила по окрестностям. Потом несколько недель прожила в деревне, работала на почте… и вот только что приехала в Лондон…
— Ох, успокой меня. Ты действительно ушла из этого кошмарного трудового лагеря, не собираешься назад? Ты действительно покончила со всем этим?
— Да, я ушла из общины.
— А что Бог, скажи мне, покончила ты с верой?
— Ну, это долгая история…
— Ты наверняка устала, я приготовлю тебе комнату…
— Кто это была, та женщина?
— Это… это ночная сиделка…
— Сиделка?
— Гай болен… очень серьезно болен…
— Прости…
— Анна, он умирает, умирает от рака, не доживет до Рождества…
Гертруда села, и тут слезы хлынули из ее глаз, намочив перед платья. Анна вскочила и, сев на пол рядом, взяла ее руки в свои и прижалась к ним губами.
Было утро следующего дня. Ночная сиделка ушла. Ее сменила дневная. Пожилая женщина, незамужняя, морщинистая, но приятная, с легкой профессиональной улыбкой, не сходившей с лица. Она была прекрасной сиделкой, одной из тех, что преданы своему делу и глядя на которых трудно представить, что у них есть личная жизнь, какие-то стремления, невероятные мечты. Она была спокойна, неразговорчива, по-животному проворна. Она помогла Гаю подняться, накормила завтраком и теперь он сидел в халате возле кровати. Сиделка брила его. Он постоянно говорил, что на этой стадии нет смысла бриться, но не мог решиться прекратить это делать, а у Гертруды не хватило духу распорядиться за него. Она рассказала о появлении в их доме Анны, и это несколько заинтересовало его. Лицо оживилось, чего давно не случалось; она и не ожидала такого.