— О чем задумалась? — спросила Анна.
— Думаю, молилась ли ты за меня в монастыре?
— Молилась.
Гертруда подошла к подруге и погладила по гладкой белокурой птичьей головке. Они без улыбки внимательно посмотрели друг на друга.
Анна Кевидж села на кровать в красивой комнате для гостей в доме Гертруды Маккласки и посмотрела на свое отражение в зеркале туалетного столика. Посмотрела в упор в недоверчиво прищуренные голубовато-зеленые глаза. Теперь ее лицо казалось другим, это было лицо видимое — незнакомым людям, ей самой. В монастыре ладони заменяли ей глаза, и не требовалось зеркала, чтобы поправить белый плат на голове, черное монашеское покрывало.
Анна жила у Гертруды уже несколько дней. Гая она не видела, но встречалась с les cousins et les tantes, которым объяснили, что она бывшая монахиня. Последовали мягкие, дружеские расспросы, даже шутки. Она, конечно же, стесняла их. Возможно, она всю оставшуюся жизнь будет вызывать в людях некоторую неловкость, где ни появится. После всего произошедшего с ней она безвозвратно потеряла некую связь со всем мирским, известную непринужденность, повадки взрослого человека.
Гертруда хотела, чтобы Анна воспользовалась ее гардеробом, но та отказалась, а ходить по магазинам, щупать ткани, прицениваться ей было невыносимо. Она по-прежнему была в своем клетчатом сине-белом платье, хотя уже соглашалась с Гертрудой, что это «не годится». Когда ее принимали в монастырь, настоятельница велела ей прежде оставить все дурные привычки вроде курения и выпивки, мысли о всяких пустяках вроде косметики. Должна ли она теперь вернуться к прежнему образу жизни? Еще нужно привыкнуть к своему имени. В монастыре у нее было другое, она даже стала забывать, кто такая Анна Кевидж.
Гертруда была права, сказав, что, видно, выход из монастыря стоил ей больших сил. Он даже больше ошеломил, потряс, ослепил Анну, чем она призналась в том своей подруге. Бродя по полям, окружавшим монастырь, она испытывала чувство покоя. На вокзале Виктория, когда она не смогла найти место в гостинице, ее охватила настоящая паника. Люди, конечно, оглядывались на нее. Она казалась себе беглой узницей, шпионкой. И неудивительно, поскольку она, вопреки тому, как представляла дальнейшую жизнь, сбежала оттуда, где, думала, останется навсегда, пока не умрет, дав обет провести там остаток жизни: в тех же стенах, в том же саду, смиренно.
После первого удивления Гертруда, казалось, восприняла ее отступничество как должное, как конец краткого помутнения разума, словно иного итога и быть не могло. По молчаливому уговору они больше не возвращались к долгим испытующим беседам, отложив это на потом, не время было копаться в прошлом или заглядывать в будущее. Ограничивались обсуждением повседневных дел, что приготовить и как подать на стол, книг, которые Анна хотела бы прочесть (надо бы ей записаться в библиотеку, сменить лампу для чтения), или того, насколько хорошо сиделки исполняют свои обязанности, и событий политической и общественной жизни. Гертруда рассказывала о семье, о гостях, коротко обрисовывая каждого: Манфред работает в семейном банке, Эд Роупер занимается импортом произведений искусства, Граф — поляк, но не настоящий граф, Стэнли — парламентарий, Джеральд — астрофизик, Виктор — врач. О Гае она не говорила.
Анна знала, что Гертруда очень рада ее присутствию в доме. Боится выпускать ее на улицу: «Уйдешь и не вернешься». Анне позволялось делать мелкие покупки для дома. Гертруда готовила на скорую руку. Впервые после «бегства» Анне стало не хватать жесткого монастырского распорядка, особой тишины, в которой делались все хозяйственные работы, спасительной системы обязанностей. Как справиться с днями, тянущимися бесконечно по сравнению с теми, когда каждая минута была строго расписана? Она должна сама придумать себе занятие. Стать полезной. Она умела шить и штопать. Гертруда шитье терпеть не могла. Она же в монастыре стала искусной портнихой и с удовольствием бралась за иголку. Она прибиралась, смахивала пыль (миссис Парфитт грипповала). Она еще не могла заставить себя пойти учиться чему-нибудь серьезному, хотя Гертруда всячески ее уговаривала. Еще не определилась с будущим, слишком была поглощена тем, что происходило в квартире на Ибери-стрит. Она намеревалась освежить свои знания греческого в придачу к латинскому, надеясь, что сможет этим заработать. В монастыре она немного учила его по греческому тексту Нового Завета, но уже много лет как ничего не читала из древнегреческих авторов. И хотя Гертруда принесла ей из библиотеки Гая греческую грамматику и «Оксфордскую антологию греческой поэзии», она их даже не открывала.
Порой она сидела у себя в комнате и читала какой-нибудь роман. За пятнадцать лет пребывания вне мира она не держала в руках ни одной книги светского характера и теперь с удивлением заново открывала их для себя. В них писалось о таком множестве разнообразных вещей! Ее заинтересовали картины в доме. (В монастыре общение с изобразительным искусством сводилось к изготовлению ужасных рождественских карт и маленьких, в стиле ар-деко скульптурных фигурок религиозного характера.) Однажды она отправилась пешком за реку в Лондон в галерею Тейт и любовалась там полотнами Боннара. [45] Они взволновали ее не меньше романов — замечательные, но для нее слишком смелые. [46] Анна дважды заходила в Вестминстерский собор, чтобы недолго посидеть в его огромной темноте. Гертруда иногда покидала дом на короткое время, встречалась со своими ученицами-индианками, может, еще с кем. Ей не всегда хотелось видеть Анну, к тому же еще этот их странный обоюдный запрет на серьезные разговоры. Ей достаточно было знать, что Анна в доме, при ней, ждущая, готовая помочь. Бывало, они подолгу не видели друг друга, уединившись каждая в своей комнате. Временами Гертруда сидела с Гаем. Анна к Гаю не заходила, даже не была уверена, знает ли он о ее присутствии в доме. И Гертруда, и Анна рано ложились. Анне не хватало ночного уханья сов, к которому она привыкла за долгие годы в монастыре. И она по-прежнему просыпалась в пять утра.
День шел на убыль, уже темнело. Дневная сиделка принесла ей чаю и улыбнулась безгубой бесхитростной улыбкой. Анна чувствовала расположение к ней и спрашивала себя, испытывает ли сиделка то же чувство к ней. Гертруда была с Гаем. В квартире стояла тишина. Кончался еще один желтый день, пасмурный желтый лондонский зимний день, когда не бывает по-настоящему светло. Снег сошел, сменившись дождем, который висел над городом недвижной густой пеленой. Анна читала «Крошку Доррит» — занятный роман, такой нравоучительный и хаотичный и все же так трогающий душу, просто чудо, с необычайной откровенностью рисующий переживания героев и полный глубоких идей, и чувствуешь, что все изображенное в нем правда! Как переменилась ее жизнь! Она оглядела теплую приятную комнату, полную «вещиц», за что она критиковала Гертруду. Гертруде хотелось, чтобы она ощущала себя в ней полной хозяйкой, устроила бы все в ней по своему вкусу, украсила любыми, какие приглянутся, сокровищами из других комнат, позволила купить то или иное, чтобы ей было уютней. Анна не проявила интереса, сказала, что комната и без того очень милая. Шелковистые занавеси в полоску плавно сходились, если потянуть за шнуры. На каминной полке красовались две собаки из синего китайского фарфора и табакерка. На каминном экране был изображен черный дрозд, сидящий на ветке. Кровать застелена индейским лоскутным покрывалом, смявшимся сейчас под ней. Зеркало на мраморной подставке на туалетном столике, викторианские семейные силуэты на стене. Запах мебельной мастики, преемственности поколений, благополучия. Анна глянула на часы. Сейчас в темной холодной часовне монахини поют, как птицы. «Вот, я здесь, а они там», — подумала она.