Дункан, который смотрел сквозь листву высоких платанов на площадь, услышал приглушенный щелчок закрывающейся двери и повернулся. Увидел на ковре валяющиеся пыльные туфли, подобрал. Не хотелось, чтобы они вызвали в нем злость или слезы, он бросил их в мусорную корзину и прошел в спальню. Он и Джин теперь занимали разные комнаты. Не то чтобы это имело особое значение в сложном устройстве их супружеской жизни, их союза, их любви, длившихся так долго, так много претерпевших и которым, похоже, наступил безвозвратный конец. Произошло нечто грандиозное, решающее, все его тело понимало это, и у него перехватило дыхание. Итак, это снова повторилось, невероятное, непостижимое, повторилось, повторилось снова. Почему он не заплакал, не завопил, не пал на колени, не умолял, не бушевал, не схватил Джин за горло? А вяло впал в отчаяние. Пытка убила надежду. Он и на миг не представлял, что Джин способна ошибаться, не думал сказать ей: «Это все твои фантазии, если заявишься к нему, перепугаешь его, поставишь в трудное положение». Он верил, что действительно за всю долгую ночь они не обменялись ни словом. Это было отличительной манерой Краймонда. Дункан знал наверняка, что сейчас Краймонд ждет ее, настолько же уверенный, что она придет, сколь и она сама.
Он искал убежища в отчаянии и в бесповоротности случившегося. Думать о том, что все может еще повернуться по всякому, было выше его сил. Неожиданность итога казалась сейчас равносильной смерти. Внезапное исчезновение Джин, необъяснимое возвращение Краймонда, кошмарное падение в реку. Все это было одной абсолютной, космической, всеобъемлющей катастрофой. Как Джин ошибалась, воображая, что он станет сейчас кому-нибудь звонить! Он чувствовал в тот момент, что, потеряв ее, он утратил и все связи с миром, и не осталось желания длить какую-либо связь с людьми. Он предполагал, что будет опозорен в глазах друзей, унижен, обесчещен, станет стыдиться этого второго поражения, своей фатальной «никчемности», в которой жена обвинила его. Сейчас его страдание не было связано со стыдом. Разумеется, он «примет ее», если она вернется, но она не вернется, не захочет вернуться к тому, что останется от него после этих терзаний. Ей придется допустить, что он ненавидит ее. Если Краймонд бросит ее, неважно, завтра или через несколько лет, она выберет одиночество и свободу, к чему, возможно, стремилась все это время, когда столько усилий тратила, чтобы хранить верность Дункану и убеждать себя в их взаимной любви. Предпочтет работать и размышлять, посоветуется со своим влиятельным отцом в Америке, откроет для себя какой-нибудь мир, дабы завоевать его, отправится в Индию или Африку, займется крупным предпринимательством, наконец-то найдет применение всей той неуемной умной силе, которую, будучи его женой, растрачивала на достижение счастья, и Джин, возможно, права, рассматривая это как проявление слабости.
Конечно, как Джин Кэмбес, она занималась массой всяких дел, но не тем единственным, великим, о котором мечтала Джин Ковиц. Была секретарем члена парламента, издавала журнал, состояла во множестве комитетов, написала книгу о феминизме. Будучи супругой дипломата, вела дом с обширной прислугой и бурную светскую жизнь, которая к тому же давала важную информацию. Она и сама была бы превосходным дипломатом и несомненно воображала себя в этой должности и то, насколько бы все изменилось, будь она послом, министром, редактором «Таймс». Как же она могла, думал он, не воспользоваться шансом вырваться на свободу, чем бы ни обернулась история с Краймондом? Возможно, Краймонд нужен ей лишь как трамплин для успешной карьеры? Приятно ли ему будет думать так? Дункан застонал, ощущая, узнавая запах рвущейся, бурля, наружу всей той старой убийственной ревности и ненависти, которые были заперты глубоко, в опасной ядерной капсуле, надолго затопленной в самой мрачной океанической пещере души. Легко было тогда, в промежутке, который сейчас уже начал становиться частью истории, высокомерно рассуждать о бесполезности ревности, ее бессмысленности и несерьезности. За последние двенадцать часов прошла и закончилась эпоха, и уже можно оглянуться на нее, иную и завершенную. Ревность теперь была его учителем, и в ее свете он увидел правду, что Джин любила Краймонда беспредельной любовью, любовью абсолютной, как смерть, в сравнении с которой свобода была для нее ничто. Она действительно станет, если Краймонд потребует, его рабыней; и, учитывая все это, она не преувеличивала, говоря об уходе к нему как о чем-то смертельно опасном. Какой все было тщетной суетой, все стремления его жизни, все дела и надежды… Теперь ей был дан, и причем самим Краймондом, второй шанс. Ибо Дункан ни на миг не сомневался, что Краймонд явился на бал, чтобы увести ее.
Все началось очень давно. Джин отрицала (но как он мог быть уверен в этом, как она могла быть уверена?), что любила Краймонда в то время, когда все они были молоды, когда Синклер Кертленд был единственным, кто водил ее на танцы, когда все они с такой надеждой смотрели в будущее и были такими свободными. Конечно, Краймонд не оставил ее равнодушной, он никого из них не оставлял равнодушным, от него многого ждали, даже, может, больше, чем от Джерарда. И как мало они добились, все они, в сравнении с высотами, каких надеялись и стремились тогда достичь! Краймонд тоже мало чего добился, во всяком случае так и не преуспел. В определенный период они все слишком много говорили о Краймонде, отчасти, вероятно, потому, что он единственный из их группы сохранил приверженность крайней форме левого идеализма, которым они когда-то увлекались. Что-то со всеми ними произошло, когда погиб Синклер. Он был «золотой мальчик», самый молодой из них, всеобщий баловень, шутник, любимец Джерарда, который (а вовсе не Краймонд) был лидером; только, конечно, они обходились без лидера, поскольку каждый был такой выдающейся личностью и чрезвычайно высоко ставил себя. После смерти Синклера они как будто разошлись на какое-то время, взгляды их изменились, они были заняты карьерой, путешествиями, поисками спутниц жизни. Дункан и Робин недолго оставались в Оксфорде, но потом устроились в Лондоне: Робин в клинике Университетского колледжа, а Джерард в министерстве иностранных дел. Прошло время, Дункан женился на Джин, говорил ей о счастье и был совершенно счастлив, обладая этой красивой восхитительной женщиной, которую тихо обожал в те годы, когда ее окружала другая компания. Краймонд постепенно стал заметной фигурой среди левых политиков, уважаемым или, напротив, печально известным теоретиком, автором «спорных» книг, кандидатом в члены парламента. Он был и остался с тех пор наиболее знаменитым из их изначальной группы. Краймонд был простого происхождения, чем очень гордился, сыном почтальона и родился в деревне в графстве Галловей. Убедил всех, что не принадлежит к избалованным, оторванным от жизни интеллектуалам. Джин, чьи взгляды ощутимо полевели по сравнению с дункановскими, одно время была откровенной сторонницей Краймонда, даже стала одной из его ассистенток. Писала для него памфлеты о положении, занимаемом женщинами в профсоюзах. Когда тот боролся за место в парламенте (неудачно), она была секретарем его доверенного лица. Что-то должно было тогда начаться, в то время, когда Краймонд был таким важным, таким известным, звездой, фаворитом молодежи. Позже, после первого возвращения, она рассказала Дункану, что в те ранние годы должна была бороться со своим чувством и в конце концов бежала от Краймонда, чтобы не находиться с ним рядом. Уверяла (но насколько искренне?), что никогда не была его любовницей. Времена снова переменились. Дункан покинул академический мир и был теперь на дипломатической службе, Робин (позднее возвратившийся в Лондон) обосновался в Америке в Университете Джона Хопкинса, Джерард — в министерстве финансов, Маркус Филд (потрясший их своим обращением) — в духовной семинарии, Дженкин учительствовал в Уэльсе, Роуз — журналисткой в Йорке, где жила у своих северных родственников. Меньше было слышно о Краймонде, говорили, что он становится «спокойней», более склонен к рефлексии, что взглядов придерживается уже не столь крайних, что даже подумывает об университетской должности.