— Я верю, что тебе бывает скучно, Роуз права. Ты пожертвовала столь многим: друзьями, светскими развлечениями…
— То, чем я пожертвовала, я в грош не ставлю. Ты пожертвовал своим уединением. Я иногда спрашиваю себя, не сожалеешь ли ты об этом?
— Нет, нет, сердце мое, душа моя… это судьба. Ты не сбежишь от меня, да, соколенок?
— Как я могу сбежать от тебя, я — это ты, нельзя вырвать себя из своего тела.
— Вот увидишь, мы станем читать, обязательно. А может быть, отправимся однажды на прогулку. Да, да, нас не разлучить, если только оторвать с мясом.
— Если бы ты мог быть спокойней со мной. Ты сказал, что я твой мир. Но ты всегда отшатываешься, словно тебя бьет током.
— Если мир означает покой, — сказал Краймонд, — тогда я никогда не буду в мире с тобой. Я имел в виду нечто другое. — Он снял пальто, сел чуть поодаль и уронил голову в ладони. — Ты моя слабость, мое слабое место, это одна из причин отсутствия у нас будущего.
Джин застыла, испуганная, как бывало нередко. Мгновенье спустя заговорила мягко, медленно:
— Когда закончишь книгу, мы, может быть, немного попутешествуем. Мне бы очень хотелось побывать с тобой во Франции и Италии. Ты только и говоришь о важности Европы. Сможешь встречаться с людьми, беседовать с ними.
— Когда я закончу книгу, я перестану быть, и ты тоже.
— Порой ты говоришь вздор, сознательный утомительный вздор.
— Возможно, я никогда не закончу книгу.
— Конечно закончишь, а потом напишешь другую.
— Дорогая моя, ты в силах представить, как мы стареем вместе?
— Ты не состаришься. — Разве мыслимо, чтобы он, ее Краймонд, состарился? — Я люблю тебя… какими бы мы ни стали с тобой. Ох, Краймонд, не мучай меня подобным разговором…
— Я облысею, твои восхитительные блестящие волосы поредеют, поседеют, мы станем немощными и согбенными. Со страхом будем смотреть, как все больше дряхлеем. Я не хочу никогда привыкать к тебе, Джини, дорогая, зачем нам влачить долгое беспощадное бремя старости и угасания, нам, которые живые боги сейчас? Для меня невозможно пережить тебя, как тебе меня. Лучше пусть наша любовь завершится браком в смерти. — Говоря это, он тер лицо, глаза, ерошил волосы. — О, как я устал, как устал… душа устала!..
Джин почувствовала страх. Он и прежде говорил такое.
— Да-да, конечно, ты устал, тебе надо прекратить работать, отдохнуть, отдохнуть, хотя бы день.
— Я не могу отдыхать, ты не понимаешь, ты предаешь меня, не слышишь моих слов. Прости. Иногда мне кажется, что я нож, направленный тебе в сердце.
— Нет, я слушаю, понимаю, ты спрашиваешь себя, что будешь делать, когда закончишь книгу, воображаешь, что превратишься в скучного обыкновенного человека, книга держит тебя в состоянии возбуждения так много лет, я видела, как ты горишь, когда пишешь…
— Тебе кажется, что ты нашла объяснение, что это что-то оправдывает. Нет, нет, не существует оправдания, все куда сложней, дело в тебе и во мне, мы раздавлены отсутствием у нас будущего…
— Краймонд, мы создадим свое будущее, постепенно, день за днем…
— День за днем — это иллюзия, все — сейчас…
— Ты хочешь убить меня?
— Только когда убью себя, Джини. Я люблю тебя, ты любишь меня, вот о чем речь. Наша любовь совершенна сейчас, сейчас мы абсолютны, мы боги, потом будем только ничтожней.
— Краймонд, мой дорогой, ты знаешь, я сделаю все, что хочешь, все, я принадлежу тебе, я — это ты, я пойду за тобой куда угодно. Моя жизнь в твоих руках, моя смерть в твоих руках. Но…
— Но сперва, считаешь, нужно перекусить, поскольку время ланча!
— Нет, книга еще не закончена, а когда она будет закончена, за ней последует другая… К тому же…
— К тому же?
— Я хочу еще раз потанцевать с тобой.
— Возможно, потанцуем, когда-нибудь, при конце мира.
— И тогда, при конце мира, ты научишься плакать. Пожалуйста, больше не пугай меня такими безумными речами. Знаю, ты жаждешь вечности, но мы предадимся ей в свое время. Такова, в конце концов, любовь. Идем…
— Нет, не могу есть, не могу работать…
— Идем в постель.
— О, моя Джини, моя королева, если б только там было одно это!..
— Это дитя умирает, — сказала Вайолет Херншоу Гидеону Ферфаксу. — Решила умереть. И умрет от изнурительной болезни, от таинственного вируса, от туберкулеза, депрессии, недоедания…
— А мы не можем помешать?
— Кто это «мы»?
— Ты и я. Объединим усилия. Что скажешь?
— Нет.
— Не хочешь помешать ей, не против, чтобы она умерла, желаешь, чтобы она умерла?
— Твои слова ничего не значат, вульгарное клише, чтобы давить на психику, ты ничего не понимаешь в настоящем страдании и в жизни со смертью. Не понимаешь, что смерть существует.
— Тут ты, может, права, — согласился Гидеон, — хотя, объективно говоря, если позволительно употребить сие известное наречие, создается впечатление, что ты не желаешь Тамар добра, даже предпочла бы, чтобы ее не существовало. Тебе действительно все равно, если она совершит самоубийство? Впрочем, как ты говоришь, это опять клише.
— Она не совершит самоубийство. Она выживет. Вы все считаете ее чистой девой и хрупким цветком. Но это ж сущая атомная бомба в миниатюре. Почему не дал знать, что зайдешь?
— Так у тебя больше нет телефона.
— Не могу позволить себе. Ты наверняка зашел не просто так. Мог бы написать.
— Не мог планировать так далеко вперед. Ты в своем репертуаре, все разыгрываешь драму.
— Испугался, что письмо будет свидетельством.
— Свидетельством чего? Моего интереса к Тамар, моего интереса к тебе?
— Ты явился ради нее.
— И ради тебя, так как тебя не отделить от нее, и ради тебя самой.
— Ты сочувствуешь мне, жалеешь, презираешь…
— Как ты перескакиваешь с одного на другое! Мы привыкли часто видеть Тамар, теперь она отказывается от наших приглашений, полагаю, под твоим влиянием. Не будешь против, если я в ближайшее время серьезно поговорю с ней?
— Буду, и категорически.
— Я очень люблю это дитя, и Пат тоже ее любит, и Леонард…
— Пат всегда до смерти боялась, что Леонард захочет жениться на Тамар. Не беспокойтесь! Моя семья не собирается сближаться с вашей ни под каким видом, никогда!
— Собственно, я пришел сказать, что Патрисия и я хотели бы удочерить Тамар.
— Ты имеешь в виду — официально?
— Если возможно. Во всяком случае де-факто.