— Ладно.

— Прости меня, — отозвался я.

— Давай в ближайшее время увидимся, — проговорил он.

— Не знаю, — уклонился я от ответа. Такси тронулось в путь.

Я снова вошел в лифт. Мне хотелось куда-нибудь забиться и поспать. Я даже не знал, осталась ли дома Антония. Я догадался, что ударил Палмера вовсе не из-за Антонии, а из-за Гонории, однако полной уверенности у меня не было. Дверь квартиры оказалась все еще широко распахнута, и я вернулся в гостиную. Антония стояла у окна. Казалось, она успокоилась. Заложив руки за спину, наклонив вперед голову, она посмотрела на меня, ее усталое лицо оживилось, на нем мелькнула шутливо-участливая усмешка. Наверное, ей понравилось, что я ударил Палмера. Если бы я набросился на него в первый день, все было бы иначе. А теперь положение изменилось, стало непохожим на прежнее. У меня появилась власть, но я не мог употребить ее с пользой.

— Ну что ж, пусть будет так, — произнесла Антония.

— Что будет так? — не понял я, сел на раскладушку и налил себе виски. Меня начало трясти.

— Ты вернул меня, — сказала Антония.

— Неужели? — переспросил я. — Хорошенькое дело.

Я выпил виски.

— О Мартин, — воскликнула Антония дрожащим голосом, — дорогой, дорогой мой Мартин!

Она подошла и упала передо мной на колени, обхватив мои ноги. Слезы потоком хлынули у нее из глаз. Я рассеянно погладил ее волосы. Мне хотелось побыть одному и решить, что дальше делать с Гонорией. Меня изумил горький парадокс: в результате моей поездки к Гонории она примирилась с Палмером, а Антония со мной. Я вспомнил свой сон или видение — Гонория должна будет погибнуть из-за брата, а я из-за сестры. Да, вот что значат эти слова — у их связи нет продолжения. Я выпил еще немного виски.

— Мартин, ты такой близкий и родной, — проговорила Антония. — Глупо начинать с этого признания, когда мне нужно сказать тебе массу важных вещей. Но ты вел себя безукоризненно. Именно это меня и поразило! Ты знаешь, я боялась Андерсона, боялась его с самого начала. С ним я ни дня не была спокойна, все выглядело несколько насильственным, чрезмерным. Понимаешь, может быть, я бы и не ушла, если бы ты стал сопротивляться. Но, повторяю, ты вел себя замечательно, тебя не в чем упрекнуть. И мне надо было — ты так не думаешь? — попробовать самой пройти через все это и вернуться к тебе. Если бы я отказалась от этой мысли сразу, я бы мучилась, полагала бы, будто из нашей связи могло бы что-то получиться.

— Значит, ты больше не любишь Палмера? — задал я вопрос и поглядел на влажный рукав моей пижамы, высунувшийся из-под пиджака. Я промок, когда бежал за такси.

— Я кажусь тебе черствой? — продолжала Антония. — Но вчера и прошлой ночью… я даже не могу передать тебе, что это такое было. Я почувствовала, что он меня ненавидит. Знаешь, он сущий дьявол. Я думаю, любовь может быстро умереть, так же быстро, как и родиться. Я мгновенно влюбилась в Андерсона. Это была просто вспышка.

— Угу, — откликнулся я. — Все хорошо, что хорошо кончается.

Я холодно отметил, что Антония обрела былую самонадеянность. Она не сомневалась, что я хочу вернуть ее назад. В этом действительно было что-то великолепное. Но я не мог сыграть сцену торжественного примирения, которую она так мечтала увидеть.

— Мартин, — сказала Антония, все еще стоя на коленях, — ты не представляешь себе, как я рада и какое для меня облегчение, что я опять могу говорить с тобой. Хотя мы все время общались, верно? И то, что связь между нами не прерывалась, само по себе чудесно.

— Правда, это было здорово, — согласился я. — И в основном наши контакты зависели от тебя. Во всяком случае, нас больше не должны беспокоить гравюры Одюбона.

— Дорогой! — Она уткнулась лицом в мои колени, плача и смеясь.

Раздался звонок в дверь.

Хватит с меня гостей, мрачно подумал я, но отправился открывать. Мне пришла в голову дикая мысль, что это может быть Гонория. Однако я увидел Роузмери.

— Мартин, дорогой, — проговорила Роузмери своим тонким и четким деловитым голосом, как только дверь открылась на шесть дюймов. — Я пришла по поводу занавесей. Тут возникла проблема с ламбрекенами. Я не знаю, какие тебе надо — с оборками или прямые. Вот я и подумала, что мне лучше спросить тебя самого и вновь посмотреть все на месте. Значит, мебель уже привезли. Вот и хорошо. Но нужно ее переставить.

— Входи, цветочек, — отозвался я и провел ее в гостиную. У Антонии высохли слезы, она снова попудрила нос и поздоровалась с Роузмери. — Я полагаю, нам не стоит беспокоиться относительно ламбрекенов, — пояснил я сестре. — Антония и я решили снова жить вместе, так что вещи можно отправить обратно на Херефорд-сквер.

Если Роузмери и была разочарована, то воспитание позволило ей скрыть истинные чувства.

— Я так рада, так рада! — воскликнула она. Антония бросилась к ней с оживленными возгласами, и они расцеловались. А я допил виски.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

«Моя дорогая Джорджи, тебя тревожило, раздражало и, может быть, сердило мое молчание. Прости меня. Для меня это было адское время. Раньше я не знал, что существует столько видов мучений. Я изобрел несколько новых. Но как бы там ни было… Ты, наверное, слышала обо мне и об Антонии. Я не могу это объяснить. Все произошло не то чтобы против моей воли, а как-то помимо нее. И я должен был принять это как данность. Я не могу теперь оттолкнуть Антонию, ты даже не представляешь, как она сломлена. Я бы тоже не поверил, если бы не увидел собственными глазами. Я обязан помочь ей, таково мое твердое убеждение. Не знаю, поймешь ли ты это. Все получилось странно и неожиданно, и мне трудно подобрать подходящие слова. В некотором отношении это горько, но нужно терпеть, и я надеюсь выдержать. Ты должна простить меня, и в частности простить за это мое непоследовательное и, на твой взгляд, вероятно, уклончивое письмо. Сейчас я не могу с тобой встретиться. Я обязан приложить все силы и энергию, чтобы вновь собрать воедино то, что считал безнадежно разрушенным. Целым оно уже никогда не станет. Но в настоящее время мой долг — полностью посвятить себя этому воссозданию и объединению. Честно скажу тебе, Джорджи, не знаю, что я могу предложить тебе. И это не попытка отказа, а самая настоящая правда. Я люблю тебя, девочка моя, и верю, что ты тоже любишь меня. В мире, лишенном любви, подобное кое-что значит. Я могу только эгоистично просить тебя любить меня по-прежнему, насколько и как ты способна. Со своей стороны обещаю, когда успокоюсь и моя жизнь придет в норму, дать тебе все, что смогу. Чем бы это ни обернулось. Я не в силах поверить, что нашей дружбе настанет конец, и написал столь невразумительное письмо именно потому, что убежден в нашей дружбе. В моем положении только неутешительное письмо и может быть честным. Напиши мне пару строк в ответ. Надеюсь, что с тобой все в порядке. Целую тебя.

М.»

Я закончил это не просто невразумительное, но и во многом лживое письмо. На меня открыто и доброжелательно смотрела мисс Силхафт. Она сидела за своим столом напротив и перепечатывала последний прейскурант. Миттен уехал к одному вечно пьяному знатному клиенту. Замечу, он не без труда настоял, чтобы ему позволили провести с ним уик-энд. Они явно собирались очень серьезно распробовать вина марки «Линч-Гиббон». Миттен отлично умеет пользоваться такими методами, особенно применимыми в винной торговле, где товар демонстрируется завуалированно, среди томной лени, а продажа партии вин потом происходит почти на бессознательном уровне, оторванно от жестких законов коммерции. Однако изощренные методы требуют времени, и Миттен этим пользуется. Его отсутствие меня отнюдь не огорчало.