Мисс Силхафт постоянно поглядывала на меня, желая удостовериться, что со мной все в порядке. Она и мисс Хирншоу опять узнали о новом повороте в моей судьбе еще до того, как я сообщил им. Обе вели себя на редкость тактично, сдержанно поздравили меня и казались искренне озабоченными моими переживаниями. Они отдали дань условностям, но не притворялись, будто не замечают, до какой степени я вымотан и несчастен. Они рады были мне услужить, пусть даже в мелочах, и относились ко мне как к тяжелобольному. В то же время приветствовали мое возвращение к работе и опекали меня, впрочем, весьма неназойливо, как хорошо воспитанные девушки. Они старались создать впечатление, будто дела фирмы не могли идти без моего участия, а я им вяло и неохотно подыгрывал.
Я запечатал письмо к Джорджи и задумался, как она на него отреагирует. Трудно сказать, сколько недель и месяцев способна эмоциональная молодая женщина провести в изоляции — или, как я это называл, в морозильнике, — но запас времени тут был, бесспорно, ограничен. Похоже, что уединение Джорджи близилось к концу. Но я ничего не мог поделать и был не в состоянии сейчас с ней встретиться. Если увижу ее, то не сумею сказать правду; но и лгать ей в лицо тоже не способен. Мне не хотелось ее потерять, это верно. Я желал ее любви. Но не ощущал в себе такого количества любви, чтобы позволить себе раздавать ее. И пока еще мне не хотелось сделать над собой усилие и решить, что раз я недостоин любви, то и не могу ее просить. Откровенно говоря, меня тянуло избавиться от необходимости думать о Джорджи. Слишком много других забот жадно завладели моей душой. Мисс Хирншоу, игравшая у нас в фирме роль матери, подошла ко мне с чашкой чая. Проходя мимо мисс Силхафт, она как бы случайно дотронулась до плеча своей подруги. Я позавидовал им.
Домой я вернулся на метро. Вновь окунувшись в повседневную лондонскую жизнь, я испытывал при этом странное чувство. Уже больше недели я ежедневно ездил к себе в фирму и в половине шестого возвращался на Херефорд-сквер, совсем как в былые дни, держась за поручень в раскачивающемся вагоне; читал по дороге рассказы в «Ивнинг стандард» и думал, что все случившееся со мной было тяжелым долгим сном или какой-то яркой галлюцинацией. Но нет, это был не сон. Неутихающая боль напоминала мне о реальности пережитого.
И Антония теперь была далека от восторга. Ее приподнятое настроение сменилось глубокой подавленностью, как я и написал Джорджи. Меня трогало и волновало ее состояние, и я опять-таки не покривил душой, сообщив Джорджи, что Антония нуждается в моем участии и поддержке. Дом на Херефорд-сквер по-прежнему выглядел унылым и заброшенным. После того как его наполовину опустошили, он так и не возродился к жизни. Мы привезли назад в машине картины и мелкие предметы, но прочая мебель осталась на Лоундес-сквер. Я предоставил Антонии право распоряжаться перевозкой, но у нее пока не было ни сил, ни энергии этим заняться. Зияющие пустоты в квартире, и особенно отсутствие письменного стола «Карлтон-хаус», напоминали мне шрамы на теле. Каковы были шрамы в душе, мы только-только начали сознавать.
Мы ухаживали, друг за другом. Антония как-то сразу постарела, и с ее лица не сходило прежде несвойственное ей угрюмое раздражение, которое она тщетно пыталась скрыть. Резкие выпады перемежались у нас с периодами подчеркнутой заботливости. Мы постоянно расспрашивали один другого о здоровье, подавали грелки, пили кипяченое молоко, заваривали чай, принимали аспирин и фенобарбитал. В доме пахло как в больнице. Мы страшно устали и замучились, нервы у нас все еще были на пределе. Мы нуждались друг в друге; если бы не это, мы, конечно, не смогли бы жить вместе. Меня переполняла жалость к Антонии. Я не назвал бы ее чистым состраданием, к ней примешивалась изрядная доля мстительности. Антония знала, что заставила меня мучиться, но не понимала ни степени, ни сущности этих мук, и я не смог бы удержаться от обвинений в ее адрес. И я и она потерпели поражение.
В определенном смысле мне повезло, что все это время Антония была целиком поглощена собой. Она была полностью уверена, что я решил вернуться на круги своя. Имя Джорджи не произносилось, и я не мог уразуметь, равнодушна ли сейчас Антония к моей неверности или убеждена, что роман с Джорджи закончился. Как ни странно, но, скорее всего, она просто забыла о Джорджи. То есть я не допускал, какую бы черту безумия мы с ней ни переступили, что она в буквальном смысле слова забыла о Джорджи, но, очевидно, ее усталое и смятенное сознание сосредоточилось на нескольких фактах и людях, а Джорджи к этим людям не относилась. Палмера мы тоже не упоминали. Не вызывало сомнений, что в будущем его имя непременно прозвучит. Но сейчас мы от него отдыхали. Мы понятия не имели, что творится на Пелхам-крессент. Брат и сестра исчезли, словно их никогда и не было. Антония сказала мне, что не прочь уехать и пожить у Александра в Ремберсе. Я согласился — ив самом деле неплохо, если за ней начнет присматривать кто-то другой, а я сбуду ее с рук. Но вскоре выяснилось, что Александр перебрался в Лондон и устраивает какие-то собственные таинственные дела. Мы его почти не видели. А вот Роузмери посещала нас регулярно, покупала нам цветы, фрукты, журналы и другие игрушки для тяжелобольных. Никто из нас не радовался ее визитам. Так, с горечью и раздражением, мы продолжали жить рядом, и каждый был погружен в свои размышления.
Я думал о Гонории постоянно, когда мне только удавалось. Она не выходила у меня из головы. Она сделалась атмосферой, в которой я дышал и существовал. Я без конца вспоминал наши встречи. Меня восхищало, какой необходимой она стала для меня после очень недолгого знакомства. Но главное — она ничего не сказала Палмеру о схватке в подвале. По крайней мере, не сказала ему об этом тогда. Пока в моем сознании стремительно проносились одни и те же мысли, я с горечью ощущал пропасть между «тогда» и «теперь». Тогда я был свободен и полагал, что она тоже свободна. Теперь меня поймали, в определенном отношении более крепко и бесповоротно, чем прежде, а она… я не знал, что мне о ней думать. Иногда мне казалось, что, вступив в связь с Антонией, Палмер пытался освободиться от наваждения и стряхнуть с себя его тяжкий груз. А иногда я чувствовал, что после неудачного, оборвавшегося опыта с Антонией странный союз брата и сестры стал еще неразрывнее. В любом случае я ничего не мог сделать. Я не собирался расставаться с Антонией. Она определенно была у меня на руках. Я даже не знал, хотя это было моей последней заботой, отложился ли в сознании Гонории мой образ. Факты это вроде не подтверждали. Но когда я вспоминал, что она не проговорилась Палмеру, у меня возникало убеждение: я для Гонории существую. Уже в сотый раз я приходил к выводу о собственном бессилии. И все же, в сто первый раз думая о Гонории и Зная, что у меня есть все основания для отчаяния и глубокой тоски, я на мгновение видел узкий просвет, в котором сверкал луч надежды, озаряя мрачный лабиринт моих мыслей.
Конечно, мое сознание постоянно и как зачарованное возвращалось к сущности кровосмешения. Я даже посетил библиотеку и прочел все, что имелось там на эту тему. Литература по психологии была скудна и не удовлетворила меня. Вскоре я переключился на мифологию и с удовольствием, которое меня почти утешило, обнаружил упоминания о частых браках между братьями и сестрами, особенно когда речь шла о царях и богах. В самом деле, кто, как не царственная сестра, подходил царственному брату? Я также обратил внимание, что потомство от подобных браков было своеобразным и нередко чудовищным. А почему бы мне не напрячь воображение и не проследить связь Палмера с его сестрой прямо с детских лет? Я также вдруг вспомнил и об их сумасшедшей матери. Словно я продумывал этот мрачный фон, чтобы на нем ярко выступила фигура Гонории — отдаленная, пугающая, священная и, как я теперь понял, запретная для меня.