Пинн выполняла добровольно возложенную на себя миссию с явным удовольствием. В устных «отчетах», составлявшихся ею тщательно и со вкусом, так и не появилось никаких огорчительных сведений ни о каких соперниках, зато она умела подробно и с пугающей точностью проанализировать текущее душевное состояние Эмили. Когда Блейз наконец разглядел, как умно и продуманно действует эта необразованная, в сущности, женщина, ему сделалось не по себе. Он не то чтобы боялся, что Пинн начнет его шантажировать, — хотя и такая мысль иногда мелькала, — но со временем начал слишком уж «втягиваться» в эту свою новую тайную связь. Разумеется, внешне это ни в чем не проявлялось, они с Пинн даже никогда не прикасались друг к другу. Теперь он бы рад был избавиться от ее услуг, только не знал как. Конечно, сложившаяся ситуация была делом его рук, но невозможно же без конца выслушивать, как чертовски дотошная наблюдательница перечисляет ему все ее малоприятные подробности.
К тому же было не совсем понятно, на чьей Пинн стороне. Сначала Блейзу казалось, что на его. Она словно бы заискивала перед ним и словно бы осуждала Эмили, в чем Блейзу виделось даже какое-то вероломство. Но мало-помалу острие ее осуждения стало как будто обращаться против него самого. Встречи с Пинн теперь угнетали его, он начал их бояться. Фунтовые банкноты сошли на нет и больше не появлялись. Блейз пытался ее избегать, давал ей понять, что все, хватит, с этим покончено. Но Пинн, неутомимая волонтерка, не замечала никаких намеков. Она продолжала преследовать его, продолжала улыбаться скромной заговорщицкой улыбкой. А в последнее время у Блейза появились еще кое-какие опасения, расплывчатые, но совершенно ужасные. Что вообще такое эта Пинн, спрашивал он себя, чего она добивается? Теперь ему мерещилось, что она вынашивает какой-то тайный план, что у нее есть некие собственные виды на Эмили. Из слов самой Пинн явствовало, что у нее полно кавалеров (правда, Эмили ни одного ни разу не видела) и что она ведет так называемый «беспорядочный образ жизни» (правда, не в Патни, а неизвестно где). Но вдруг она нацелилась на Эмили и теперь незаметненько подбирается к ней? Вдруг Эмили и Пинн уже замышляют что-то против него — вдвоем? Эмили то и дело цитировала Пинн, в последнее время Блейзу стало казаться, что она просто жить без своей Пинн не может. А теперь вот Пинн и вовсе обосновалась у Эмили.
— Подожди! — Пинн никогда не называла Блейза по имени.
— Посидим в машине, — сказал Блейз, распахивая перед ней дверцу «фольксвагена». Сидя рядом на переднем сиденье, оба некоторое время молчали. Блейз ждал.
— Что-то ты рано сегодня ушел.
— А ты рано сегодня встала.
— Хотела с тобой поговорить.
— Не стоило так себя утруждать.
— Ничего, мне не трудно.
— Появилось что-нибудь новенькое? — Блейз никак не мог избавиться от заговорщицкого тона.
— Ты знаешь, что она сдала мне комнату? — Эмили у Пинн тоже была всегда без имени, всегда «она».
— Да. Прекрасная мысль.
— Так ты не возражаешь? Если ты против — пожалуйста, я найду другое жилье.
— Отчего бы я был против? Я не против, я даже рад.
— Очень любезно с твоей стороны.
Новый голос Пинн, громкий и низковатый, звучал внятно, но все еще слишком внятно и слишком старательно, как бывает у заик; с таким голосом, подумал Блейз, удобно скрывать свои чувства. Пожалуй, Пинн говорила теперь чище, чем Эмили (которая перед Блейзом даже выпячивала свой уличный лондонский выговор), но совершенно без выражения. В целом, впрочем, получалось неплохо.
— Где она взяла эту шубу? — спросил Блейз, злясь на самого себя. Господи, думал он, опять заработала проклятая машина — и не уйти от нее, никуда не деться. Сегодня ночью — или утром? — это какой-то кошмар. Как могут два нормальных человека в здравом уме и в твердой памяти повторять без конца одни и те же гадости — неделю за неделей, месяц за месяцем?
— Я ей продала.
— За сколько?
— За двадцать фунтов.
Кто-то из двух врет, подумал Блейз. Скорее всего, Эмили.
— А почему, собственно, она не может купить себе новую вещь? — сказала Пинн. — Вот у тебя же появилось новое пальто — по-моему, очень приличное. К слову сказать, очень тебе идет. А эта ее шубка даже не новая. Зато натуральная белка. Я ее очень удачно приобрела у одной богатой девицы из нашей школы.
— Да ради бога, пусть себе носит свою шубку.
— Хорошо. Мне показалось, что ты против.
— Какая блажь на нее нашла, что она бросила работу?
— Она сказала тебе, что бросила работу? Это не совсем так, ее оттуда выгнали. По-моему, она по этому поводу несколько переживает. В общем, ее уволили.
— Из-за чего?
— Из-за этой самой Кики Сен-Луа.
— То есть?
— Кики Сен-Луа — та девица, которая продала мне шубку, француженка. Вернее, так, полукровка. Она начала срывать у Эмили занятия, вцепилась в нее просто намертво. Эм, бедняжка, не знала, куда от нее деваться, подергалась, подергалась, да и сдалась. В конце концов директриса попросила ее уйти.
— Понятно. — Бедная Эмили, подумал Блейз, чувствуя прилив ненависти к Пинн.
— Эта Кики красавица, к тому же ей восемнадцать лет — думаю, из-за этого Эм еще больше озлилась. Эм уже в таком возрасте…
— Понятно. Больше никаких новостей? — Вопрос был задан механически, как и все предыдущие; подразумевалось: нет ли мужчин?
— Нет, нет, ничего такого. Живет, как монашка. С тех пор как ушла из школы, практически ни с кем не видится и не разговаривает, торчит целыми днями дома. Кроме телевизора, никаких развлечений. Тут, во всяком случае, ты можешь быть спокоен.
С некоторых пор Пинн научилась придавать каждому своему замечанию оттенок завуалированного упрека.
— Ну, мне пора. Спасибо. — Блейз тоже никогда не называл Пинн по имени.
— Подожди еще пару минут. Я должна тебе кое-что сказать. Блейз наконец взглянул на собеседницу. В своем новом образе Пинн неплохо смотрелась: короткие слегка взбитые медно-рыжие волосы, округлые щечки, пухлые губки. Ее новые очки были узенькие, по-восточному раскосые — «восточное» впечатление усиливалось благодаря блестящей оправе с удлиненными приподнятыми к виску уголками. Из-за очков на Блейза смотрели насмешливые светло-карие в зеленую крапинку глаза. Наверное, со стороны мы сейчас похожи на двух преступников, подумал Блейз.
— Я тебя слушаю.
— Это насчет Люки.
Насчет Люки. Что ж, понятно. Несмотря на уговоры Эмили, Блейз по-прежнему отказывался встретиться с учительницей Люки, хотя и понимал, что в известном смысле (если во всем этом вообще был какой-то смысл) это его долг. И дело было вовсе не в том, что Блейз опасался за свою безопасность, — хотя и в этом тоже. Он боялся задавать вопросы, потому что догадывался, что может услышать в ответ; боялся, что после первого визита понадобится второй, третий, и ему неизбежно придется вникать в проблему, что-то думать, что-то решать. На все это, как ни грызла его совесть (на которой Люка по-прежнему лежал самым тяжким грузом), у него не было ни времени, ни сил. Или, если говорить точнее, все его силы уходили на другое. Эмили, разумеется, этого не понимала — точно так же, как не понимала, почему она не может съездить в Париж, — а Блейз предпочитал не объяснять; тем более что истинные его мотивы были даже подлее, чем ей казалось. Он не давал ей денег на поездку не из скаредности, как она полагала, а из самой что ни на есть банальной ревности (Париж, как известно, полон мужчин); он, как собака на сене, держал ее при себе и при этом тщательно скрывал от нее свои опасения, чтобы она не выкинула со зла какую-нибудь глупость.