Как легко и естественно пристраивается человек к чужим бедам. Что ж, если и он собирался пристроиться — ничего не вышло. Монти почувствовал, как в нем опять поднимается отвращение к самому себе, бесплодное и бессмысленное. Нужно бежать, думал он, — только куда? Да и мать скоро приедет. Но все же, пока он сидел на полу, раздражение понемногу улеглось. Вернулся и воцарился на своем законном месте образ Софи, с ним вместе вернулась привычная боль. Вот он видит маленькие ножки в изящных туфельках, а вот сверкнули круглые стекла очков, вот, вскинув голову, она смотрит на него дерзко и нетерпеливо — требует внимания, и этот взгляд выдает всю ее трогательную беззащитность, все то, что она так пытается от него скрыть. Сегодня ночью Монти снилось, что он не человек, а огромный зверь с выколотыми глазами, и Софи, совсем голая, в одной только украшенной цветами шляпе, ведет его за собой на цепи. Софи, у нее были такие маленькие груди. Монти мучительно хотелось плакать, но слез по-прежнему не было.
* * *
— Тебе пора, — сказала Эмили. — Харриет, наверное, уже ждет.
— Нет, вы правда с ней мирно поговорили? — спросил Блейз. Все происходящее казалось ему абсолютно немыслимым.
— Послушай, я же тебе объяснила. Говорила она, я только молча ухмылялась.
— И ты не орала на нее, не требовала, чтобы она немедленно убралась?
— Почему я должна на нее орать? Она говорила интересные для меня вещи, да и вообще она вполне приятная женщина. К тому же не забывай, ей ведь пришлось хуже всех.
— Так ты… готова это… принять?
— Я этого не говорила. И потом, я не знаю, что я, собственно, должна принимать. Может, ты знаешь?
— Ну, если вы как-то между собой поладили… и даже обошлось без… Это же все меняет.
— Я иногда начинаю сомневаться, все ли у тебя дома, — сказала Эмили, примеряя букет бледно-желтых роз к большой темно-красной вазе граненого стекла; розы были из Худхауса, их прислала Харриет.
— Ты не думай, я понимаю, мало ли как все еще может обернуться. Такие вещи бесследно не проходят… Но вы обе вели себя так замечательно, обе были так добры…
— Да уж. К твоей драгоценной персоне мы были добры. Это точно.
— Ну хорошо, ладно, я эгоист, но — ты же сама говорила — мы, мужчины, все такие. Вот я и скажу тебе сейчас как эгоист. Вы нужны мне обе — и ты и она. Раньше я никогда не мог сказать тебе это прямо — боялся. Но теперь наконец стало можно говорить правду, и это должно помочь нам всем. Ну, во всяком случае, мне. Я вдруг почувствовал себя свободным, понимаешь? Я уже не боюсь, и могу говорить все, что думаю. Знаешь, Эм, раньше я все время чего-то боялся, это отравляло нашу любовь. Но теперь я уже могу любить тебя без страха.
— Интересно, чего же такого ты боялся тогда, но не боишься сейчас? Что я буду бороться за свои права? А что, теперь, по-твоему, надобность отпала?
— Я не о том. Я хотел сказать, что правда… заразительна, что ли. Одна правда влечет за собой другую. Раньше, например, я думал только о том, как бы тебя задобрить…
— А теперь ты не собираешься об этом думать? Ты вроде сказал, что мы обе тебе нужны.
— Раньше я ни за что не посмел бы тебе такое сказать. Конечно, я не могу любить Харриет той особенной любовью, которой люблю тебя, ты это знаешь. Но все же она мне дорога. И дело тут не только в чувстве долга — хотя у меня, разумеется, есть безусловные обязательства перед вами обеими, и я буду их выполнять. Так уж вышло, от этого мне никуда не деться. Собственно, так было всегда, но только теперь я могу честно признаться в этом вам обеим. И, слава богу, все наконец-то начинает устраиваться — впервые за столько лет…
— А по-моему, ты просто брехло. Хочешь нас обеих облапошить, да? Тебе подавай и меня, и Харриет, и чтобы все тебя любили, и носились бы с тобой — и все только ты, ты, ты!
— Да, но…
— Надо же, какой он стал честный, правду возлюбил. Сдается мне, что до настоящей правды тебе как до неба. Ты ведь жить не можешь без вранья. Ладно, как знаешь, только имей в виду: я своего не уступлю.
Не отвечая, Блейз следил за тем, как она старательно, по одной, устанавливает розы в темно-красной вазе. На Эмили было что-то летнее, ситцевое — не то халатик, не то платье, — совсем простенькое, светло-зеленое с белыми маргаритками. В кои-то веки она уделила своей внешности чуть-чуть внимания — и даже при ясном утреннем свете выглядела прекрасно: аккуратная мальчишеская стрижка, на бледном матовом лице пронзительно-синие глаза с насмешливыми искорками в глубине. Не совсем понимая суть сегодняшней насмешки, Блейз все же догадывался, что в общем, несмотря на произносимый текст, Эмили настроена достаточно благосклонно. Со своей стороны, он всячески старался скрыть неподобающее облегчение, которое, чего доброго, могло подействовать на нее как красная тряпка. Малейшие проявления доброты со стороны обеих женщин казались ему теперь великими дарами; он чувствовал себя богатым и смиренным, как никогда в жизни, и две его женщины, как никогда в жизни, притягивали его к себе, словно были наделены божественной, магической властью. Он ловил каждое слово Эмили, каждый ее жест так, будто вся его жизнь зависела от того, что она сейчас произнесет.
— Видишь ли… — Пощекотав последней розой нос невозмутимого Бильчика, Эмили поставила цветок в вазу и отступила на шаг, чтобы полюбоваться своим творением. — Не верю я, чтобы ты так быстро отказался от старых привычек. Подсовываешь мне очередную полуправду, только бы я успокоилась, а сам опять стараешься незаметно загнать меня в тот же угол — потому что тебе так удобно. Значит, меня ты любишь особенной любовью, а она тебе просто дорога, я тебя правильно поняла?
— Да, но… — Блейз сник.
Безжалостное утреннее солнце осветило убожество знакомой гостиной, которую Эмили, в своем новом непостижимом умонастроении, вылизала и вычистила. Блейз вдруг осознал, что он впервые видит цветы в этой комнате. Почему за все годы ему ни разу не пришло в голову принести сюда букет цветов?
— Впрочем, неважно, — сказала Эмили, смущая его той же загадочной насмешкой в глазах. — Не волнуйся. При желании я, конечно, могу скрутить тебя в бараний рог — но не хочу. Не сегодня, во всяком случае. Я, конечно, понимаю, правду ты мне и сейчас не скажешь. Но ничего, неважно. Со временем все само собой прояснится.
— Эм, малыш, только прошу тебя, ты ведь не станешь рассказывать Харриет все про нас… ну, про наш с тобой особый мир? Такие вещи, они же очень личные, только для двоих. Третий все равно не поймет. Харриет, если узнает, расстроится — и только. Это наша с тобой тайна… Так что, не скажешь?
— Может, и не скажу, — усмехнулась Эмили. — Ну хорошо, не скажу, все равно это ничего не даст. Приятно к тому же, если у нас с тобой еще останутся какие-то общие секреты. Что, Харриет намерена рассказывать про нашу веселую компашку всем подряд? Зачем? Твой именитый дружок и так уже все знает. — Под «именитым дружком» имелся в виду Монти, которого Эмили, к немалому облегчению Блейза, кажется, невзлюбила. — А мне что прикажешь делать? Торчать теперь в этой дыре до скончания дней, а вместо развлечения принимать у себя время от времени твою супругу?