— Ты принимал меня как должное.
— Конечно. Я абсолютно доверял тебе. Мой дом, мой брак — единственное, в чем я был полностью уверен. Моя любовь к тебе была отдохновением. И вот я узнаю, что ты систематически лгала мне, внимательно следила за моим расписанием, чтобы я не помешал тебе, устраивалась так, чтобы оставаться со своим любовником, желала его, думала о нем. Даже когда ты говорила со мной, ты была с ним.
— Нет, я не чувствовала ничего подобного.
— Ты хочешь сказать, что не воспринимала свои поступки как ложь? Тебе казалось, что в его присутствии я словно ухожу в небытие, а значит, повредить мне невозможно! Ты отвергала мое существование, смотрела на него сквозь меня. Ты извиняла себя тем, что твое чувство к нему было живым и настоящим, а ко мне — старым и высохшим.
— Я была влюблена.
— О да, если любовь, то можно все.
— Прости… я не думала, что все так.
— Я не хочу говорить об этом, — заключил Томас. — Скандал ни тебе, ни мне не поможет. Я не хочу устраивать сцены, чтобы потакать твоим эмоциям. Тебе лучше побыть одной и разобраться в себе. Я не буду мешать. Соберу вещи и уеду в Куиттерн. Реши, чего ты хочешь, и дай мне знать.
Я не стану давить на тебя и помогу реализовать тот план, который ты составишь. Ты свободна принимать любые решения. Кроме одного. Если мы расстанемся — или когда мы расстанемся. — Мередит останется со мной.
— Мы придем к цивилизованному соглашению, — сказала Мидж, и у нее снова потекли слезы. — Но пожалуйста, не уходи пока… ты не понял…
— К цивилизованному! Ну, от цивилизации мы далеко ушли! Ах, как жаль, что это Гарри.
— Томас, пожалуйста, не сердись…
— Ты называешь это «сердиться»? Я желаю тебе всех благ. Я желаю тебе счастья.
Томас вышел из комнаты. Мидж посидела немного, всхлипывая. Несколько минут спустя с лестницы донеслись быстрые шаги Томаса, хлопнула входная дверь. Мидж сползла на пол рядом со стулом и отдалась рыданиям.
Брауни пока не ответила Эдварду «да». Но и «нет» она тоже не сказала. Любовью они не занимались. Это было невозможно на кровати, где в наркотической эйфории лежал счастливый Марк, прежде чем встать и улететь в окно. Они сидели и говорили о Марке. Хотя ни Брауни, ни Эдвард не упоминали об этом, его присутствие в комнате тихо убивало ту радость, какую они могли бы получить друг от друга, но в то же время порождало их странное, двусмысленное взаимное тяготение.
— Это из-за Марка.
— Да, — согласился Эдвард, — но не только из-за него.
— Может быть, в том-то и есть глубокий смысл того, что происходит между нами.
— Ну, если смысл достаточно глубокий… это неплохо, правда?
— Будет плохо, если мы станем заменой Марка друг для друга, вычеркнув его самого.
— Но мы не сможем его вычеркнуть.
— Не сможем. Значит, он всегда будет стоять между нами.
— А что бы он сам нам сказал?
— На такой вопрос нет ответа.
Этот диалог, логика которого ускользала от них, пугал обоих, и они прекратили его. Они заговорили о Марке проще: Эдвард вспоминал колледж, Брауни — детство.
Они собирались увидеться снова, но не хотели встречаться в этой комнате. В дом миссис Уилсден идти было нельзя, как и в дом Элспет Макран, а привести Брауни к себе Эдвард не мог. Они оба предпочитали не афишировать их болезненные, необходимые, исключительные отношения. Не стоило выставлять эти отношения на всеобщее обозрение, пока они сами во всем не разберутся. Они были тайными бездомными любовниками, но эта бездомность и бесприютность стали частью их связи, их договором, особенностью, делавшей их отношения условными и невинными.
Сегодня они должны были поесть вместе в пабе, который выбрала Брауни, в Бейсуотере, неподалеку (но на безопасном расстоянии) от дома Элспет Макран. Эдвард не хотел ни на чем настаивать. Он готов был идти туда, куда предложит она, и находил какое-то утешительное очарование в мысли о том, что они оба бредут по громадному, безразличному и безликому Лондону к месту встречи, где усядутся в уголке, как невидимки. Идея встретиться в пабе была хороша, она предполагала новую фазу их отношений, терявших напряженность, становившихся более спокойными и обретавших полноту. Эдвард задолго до назначенного времени пришел в Сохо. Он любил долгие прогулки по городу, ходьба отупляла и успокаивала его чрезмерно активный мозг. Он еще не отказался от мысли найти миссис Куэйд, хотя и считал, что она, скорее всего, просто переехала. Теперь ему не верилось, что тот сеанс происходил в реальности. Это все было похоже на попытку вспомнить сон. Эдвард решил добраться до Бейсуотера узкими улочками к северу от Оксфорд-стрит, неподалеку от Фицрой-сквер.
Эдвард не говорил Брауни о Джессе; вернее, не говорил о той галлюцинации, об исчезновении Джесса и своих лондонских поисках. О времени, проведенном в Сигарде, он рассказал в общих словах. Брауни не проявила на этот счет никакого любопытства. У них имелись другие темы для бесед. Известий от Илоны так и не пришло, и теперь Эдвард уже не ждал ничего. Могла ли Илона написать письмо? Он словно поверил в ее неграмотность. Если бы даже она написала, матушка Мэй подвергла бы письмо цензуре и не допустила к отправке ничего, похожего на сообщение: «Не переживай, он вернулся». И пока Эдвард оставался в неведении относительно судьбы Джесса, он был обязан вернуться в Сигард. Это место представлялось ему теперь гротескным и зловещим, и идея возвращения пугала. Человеческое воображение всегда преувеличивает, думал он, и в его голове творились невообразимые ужасы. Но иногда ему казалось, что жизнь хотя бы отчасти может измениться к лучшему. Вдруг он найдет Джесса — например, встретит на улице. Это было бы вполне в духе Джесса, это было бы правильно. Поэтому, идя по улице, Эдвард заглядывал в лица прохожих, нередко видел двойников Джесса и ощущал болезненные уколы угасшей надежды. А может быть, Илона все же напишет ему? Сообщит между делом: «Конечно, он здесь» — и передаст привет от Джесса. Или же Эдвард сам вернется в Сигард, прокрадется в башню, откроет дверь, взбежит по лестнице в комнату отца и упадет в его объятия. Ему не хватало Джесса, он тосковал по нему, он жаждал увидеть его. Но потом возвращался страх, чувство вины, и он вспоминал о своей тайне. Возможно ли, что в некоем неопределенном светлом будущем он сядет рядом с Брауни и расскажет ей обо всем? Тогда галлюцинация преобразуется в нечто обыденное, и он сразу поймет, что это была иллюзия. Потом его загнанные мысли снова обращались к Брауни, и он чувствовал: никакого светлого будущего нет. Это все равно что смотреться в зеркало и не видеть там ничего.
Эдвард уже две ночи провел в своей прежней комнате. Как и предполагал Томас, это повлияло на него, но эффект быстро притупился, сработав только во время встречи с Брауни. Полезных идей у него не прибавилось. Здесь обитали злые духи, призраки вины и ужаса. Больше всего Эдвард боялся, что в конце концов возненавидит Марка, станет видеть в нем демона, сломавшего его жизнь. По ночам этот злобный Марк иногда появлялся в комнате, у кровати Эдварда. Да и как ему не жаждать мести? Он погубил Эдварда, но ведь Эдвард забрал его жизнь. Эту новую страшную мысль породила масса ядовитых пауков, которыми, как он сказал Брауни, была заполнена его голова. Он должен найти себе новое жилье. Он был бы не прочь вернуться домой, но побаивался Гарри. Он воображал, как невыносимо для Гарри видеть его, и для этого было достаточно одной причины: он, Эдвард, знал обо всем. Гарри должен был испытывать горечь и негодование из-за «потери лица» при свидетелях. Порой Эдвард спрашивал себя, хотя особо не углублялся в этот вопрос, что произошло с Мидж и отчимом. Он жил в своем собственном изолированном мирке, не читал газет и не знал о том, что имена названы. Он думал о Мидж, размышлял о том, нужно ли повидаться с ней, но в итоге приходил к выводу, что лучше не попадаться ей на глаза, а то она возненавидит его. Если бы она оттолкнула Эдварда, он бы разрыдался.