— Никако, — равнодушно ответил Гаспар, — Да вкусишь, хозяин, от коньячища, что нам из Внешней Руси тащат, вкус един бысть со ядом сим, а ядение не в пример плотней за трапезою твоею. Донележе клубец желвецов сих не поедох, не киммериец еси! Несть аспида аще не для прохарчения…
Тарах еще больше успокоился: гость говорил на почти правильном диалекте, вставляя городские слова лишь там, где им действительно не было аналогов. Гаспар жмурился от удовольствия в сердце своем: знакомые ему лишь по описаниям из третьих рук обычаи триедцев он, кажется, не нарушил. Теперь, по законам триедцев, он считался вполне своим, ибо съел за столом Тараха больше чем три змеи. Через плечо, мельком, он глянул на мальчика, которого держали за руки Антонина и Федор Кузьмич: Павлик тоже хотел за стол, вовсе не боясь происходящего, но его, к счастью, не пускали. Гаспар мысленно перекрестился и перешел к главному, деловому разговору.
— Потщимся! Обаче неленостию сподвигнемся! Препоясахся, взем гелиограф у руци, да сподобися сиятельный граф новостех, еже емеяху! Да грядет сретати семо! Понеже вем невемо, да их милости издалеча несех, от труда городского да деревеньского внидох, чадо велие, чадо благостние приведох, да нужден милости его во потребах велих!
Тарах засомневался: гость вел себя как настоящий змееед, но просил что-то уж больно много. С помощью гелиографа призвать Палинского, конечно, было возможно, иначе на черта бы вообще вручать змееедам гелиограф, но на памяти живущих использован для этой цели, да и вообще ни для какой, отражатель не был ни разу. Но по размышлении решил, что свои же обычаи нарушать нельзя.
— Ну, возыдем… — сказал он, вставая. Лестница, ведущая на крышу, была приставная, первым по ней полез змееед, напоминавший помолодевшую копию Тараха, — похоже, сын. Следом полез Гаспар, за ним — Федор Кузьмич, сделавший знак Варфоломею и Антонине далее не двигаться. Впрочем, не полезли на крышу и прочие змеееды.
Начинало темнеть; снег так и не пошел. Гаспар огляделся. Вогнутый металлический щит на крыше был шириною в сажень. Управлялся он двумя ручками, подведенным к шарнирам опускаемого на него чехла. Удивленный академик констатировал, что зеркало, вопреки нормальному устройству гелиографа, закреплено неподвижно и направлено только вверх, туда, где над облаками размещалось «орлиное гнездо» старого графа. Впрочем, только ли графа? Федор Кузьмич уже дважды ненароком называл его «старым фельдмаршалом». А ненароком ли?
На возвышение перед гелиографом взгромоздился Тарах, за ручки взялся его сын, некоторое время больше не происходило ничего. Затем началось такое, что академик чуть не полез за записной книжкой: неказистый Тарах, торжественно подняв бритую голову прямо к небу, огладил усы и… стал светиться, — не иначе как сказывалась капустно-змеиная диета. Свет ересиарх испускал всей фигурой, он был изжелта-лиловый, довольно противный, но весьма яркий, и стекал в зеркало, где собирался в фокус, чтобы тонким лучом вонзиться в облака. Трижды сияние Тараха гасло, трижды возникало вновь: змеееды вызывали Палинского на связь.
— Глас прост: мило деяти, москолудство не лепо имети! — продиктовал академик сообщение, надеясь, что его не слишком отредактируют: кода, используемого змееедами он не знал, хотя теперь — ишь! — сделался Гаспар еще и змееедом, впрочем, кто его знает, почетным ли, — Елико силою превыше всех, тольма узда коневи правитель есть! Сретай, сретай! Не обижю тебе. — Академик вопросительно глянул на старца — не надо ли чего добавить. Федор Кузьмич благодарно кивнул, помедлил и сказал:
— Подпись: Александр.
Академик слегка дрогнул, ибо понял, но подпись под текстом гелиограммы подтвердил, — с чужим, не съевшим с ним за столом ни одной гадюки, сектант говорить не стал, а Гаспар не затем съел гадюк двойную порцию. Живот, кстати, от этой закуски уже болел основательно. Тарах все светился, помощник все двигал заслонкой, сообщение раз за разом уходило за облака, луч вычерчивал в них вензеля без видимого результата. Смотреть вокруг было почти не на что: выстроившиеся в две улицы вдоль берега домишки триедских обывателей, свинцовая гладь озера, нижняя часть скального обрыва, а выше — сплошной туман. Так что невероятен во всей этой сцене был только лилово-желтый, испускаемый пучеглазым Тарахом свет.
Прошло с четверть часа, и Гаспар уже начал сомневаться в успехе предприятия, когда в воздухе появился новый звук: нечто со страшной скоростью падало с неба чуть ли не прямо на Триед; впрочем, по невозмутимости Тараха Гаспар понял, что им непосредственно едва ли что-нибудь угрожает. Сияя в сгущающихся сумерках серебром, предмет рухнул прямо в центр озера, подняв фонтаны пены, вылетел из воды, вновь плюхнулся, на третий же раз остался на поверхности неподвижной точкой. Воды озера ходили ходуном. Академик видел, как влезает в лодку Астерия выброшенный при сотрясении бобер. Сам лодочник, кажется, ухом не повел.
Между тем было ясно, что его высокопревосходительство граф Сувор Васильевич Палинский вновь совершил свой коронный прыжок в озеро с похабным названием Мурло, и может быть поздравлен с успешным приводнением. Граф быстро, по-собачьи плыл к триедской пристани. Серебром на его голове отливала не седина, как поначалу решил академик, а треуголка. Фельдмаршал ухитрился спрыгнуть с обрыва, не потеряв боевой шляпы. Краем глаза академик заметил, что Федор Кузьмич при виде шляпы этой сплюнул.
Палинский выбрался на берег на четвереньках, обстоятельно встряхнулся и, придерживая возле бедра — о Господи! — шпагу, мелкими шажками заспешил к дому Тараха. Тарах между тем ничего не замечал, продолжая купаться в собственном сиянии, а сын его все посылал и посылал в облака сигнальный луч. Гаспар тронул ересиарха за локоть, лоснившийся от змеиного масла: пора было идти встречать гостя.
— Помилуй Бог! — долетело с берега, куда быстрыми шагами удалился Федор Кузьмич. Всего мгновение вглядывался Палинский в лицо старца, потом повалился ему в ноги. Старец что-то властно произнес, но ветер дул в сторону озера, и расслышать не удавалось ничего. Граф медленно встал, отбил несколько поклонов, потом почему-то обежал вокруг старца, снова отбил поклон-другой, ограничась, впрочем, поясными, и лишь после этого, держа треуголку под мышкой, встал перед старцем во фрунт.
Палинский был без парика, седые пряди волос липли к темени и вискам, но более всего академик поразился обуви: видимо, по каким-то своим причинам граф прыгнул с обрыва прямо в кавалерийских сапогах, вместе со шпорами. «Хорошо, что не вместе с лошадью», подумал Гаспар, и тут же понял: никакая лошадь такого прыжка не выдержала бы. Безо всякого сомнения два старика были хорошо и очень давно знакомы, и по какой-то причине Палинский слушал слова старца так, как слушает офицер мудрого, опытного генерала, дающего инструкции, как с большей пользой погибнуть во славу Бога, Царя и Отечества. Граф не доставал старцу и до плеча, однако маленьким не казался, было в его фигуре свое величие. Пальцы академика теребили записную книжку, он уже почти решился достать ее — но в этот торжественный миг в нагрудном кармане громко зазвонил телефон: старая дура Европа пробудилась и желала поведать Гаспару очередной бессвязный сон. Гаспар раздраженно включил автоответчик, но что-то из сцены на берегу пропустил: закончив беседу, граф и старец шли прямо к дому Тараха. Тоня судорожно вцепилась в плечи сына, который рвался общаться с незнакомым дядей, прилетевшим с неба.