Сгущалась ночь, внизу появлялись малые огоньки, огоньками же был усыпан горный склон. Соколя с большим трудом создал аварийную ситуацию, чтобы заставить пилу пойти на посадку, потому что захотелось немножко не летать. Пила, вибрируя, зависла в каких-нибудь трех метрах над гребнем отрога; склон его, обращенный на север, кончался отвесным обрывом, по краю которого располагались очень аккуратно огоньки, и от них было почти светло. Соколя вылетел из седла и огляделся. Он стоял на скалах над прилепившимся к отвесной стене монастырем, — впрочем, едва ли Соколя знал, что такое монастырь, наверное, он сумел бы представить себе только женский монастырь со сношарем-настоятелем, ну, так это и была его родная приемная деревня, а тут на нее ничего похожего не было. У нижних ворот в огромной каменной чаше горело что-то жутко дымное, видимо, нечто вроде примитивного сигнального огня, на который должны слетаться из мирового пространства доверчивые и легко ранимые бензопилы марки «Дружба». Но с верхней стороны монастырь не охранялся, то ли из принципа, то ли от бедности, — может быть и так, что Соколю прозевала противовоздушная оборона. Соколя ошвартовал, как мог, любимую пилу и пошел на разведку.
Он шел по наклонной поверхности, вымощенной щербатыми плитами, и разглядывал темные окна, глухие стены — ничего интересного. Здесь по-деревенски рано ложились спать, кажется, даже телевизор не смотрели. До родной кузницы было целых три недели полета, Соколино сердце сжимала боязливая тоска по дому, но там его ждал страшный черно-белый экран и гнев кузнеца, а разобрать летающую пилу во имя цветного изображения было бы чистым святотатством. Однако же здесь необходимо было стащить что-нибудь съестное: горох почти весь вышел, а остаток сильно намок. Заметив за одним из окошек тусклый фитилек, Соколя привзлетел к нему и заглянул. На соломенной подстилке, очень несвежей, сидел человек без ботинок, зато с удивительной, надетой на щиколотки доской. Человек жадно ел пальцами из жестяной чашки что-то белое. Похоже, что человек что-то расслышал, или зрение его в потемках обострилось, но он поднял голову и посмотрел прямо на Соколю, перестав на время глотать.
— Что ж не щуришься? — спросил он. Не брился человек, наверное, даже дольше, чем Соколя, тоже был весь из себя с проседью, но борода его была прозрачна от природной маловолосистости.
— Щуриться не люблю, — деловито ответил висящий над землей цыган, — а еда у тебя есть?
— Сейчас есть, — человек рывком вскочил и запрыгал к окошку, видимо, прыгать в доске на щиколотках было непросто, но человек с этим как-то справлялся, значит, привык к этой доске, может быть, он почему-то любил эту доску, или так лечился, — ты тоже пленный?
— Я не пленный. Я нечаянно. Кушать хочется.
Человек за окошком похлопал глазами, пытаясь отогнать Соколю, как нелепый сон, но Соколя был настоящий и не отогнался. Тогда человек протянул ему чашку с рисом, хотя и сам был не сыт, душа у человека была немножко добрая, хотя редко доброта эта давала о себе знать.
— Как это нечаянно? — спросил он. Соколя принял чашку без ручки, протащил между вертикальными прутьями, загораживавшими окно, быстро все съел и решил, что это очень вкусно, значит, человек тут сидит хороший, так зачем он здесь, а не там, где все другие хорошие? — Ты перебежчик? — спросил человек, пялясь в темноту, где седина Соколи смотрелась как единственное светлое пятно.
— Я Соколя, — сказал Соколя, — а ты что тут делаешь? Зачем сидишь?
— За решеткой, сам видишь, — уныло буркнул человек, — слушай, помоги выбраться, ничего дома не пожалею, у меня серебро дома, отцова коллекция, оружие хорошее, всю коллекцию, одни протазаны сколько стоят, — голос человека быстро терял интонацию вспыхнувшей надежды и переходил в свистящий шепот, кистень у меня шестнадцатого века, с мамаева куликовища, он даже двенадцатого века, только налиток к нему поздний…
Соколя размышлял своей дурной головой и медленно осознавал, насколько же негармонична, излишня тут решетка, пусть вылезает человек наружу и прыгает в своей доске сколько хочет, потому что он очень смешно прыгает. Соколя поковырял обгрызанным ногтем в том месте, где дюймовые стальные штыри врастали в камень. Потом потянул решетку вверх и на себя, стержни заскрежетали, сворачиваясь в бараний рог и вылезая из гнезд. Человек за решеткой отпрянул и в ужасе глядел на Соколю, отчего тот очень смутился. Чего вылупился, вся деревня знает, что цыган-молотобоец пятаки двумя пальцами мнет, потом из них в холодную солдатиков лепит, так это и сношаревы дети тоже иногда могут. Соколя протянул руку, чтобы помочь поделившемуся с ним едой типу вылезти из окошка, но тип прижался к стене. Пришлось влезть внутрь и вытолкать его в шею. Соколя ненароком забыл, что под окном добрых два человеческих роста, которые он преодолел присущим лишь ему летательным способом. Человек мешком упал вниз и несколько раз однообразно упомянул совершенно неизвестную родственницу цыгана по материнской линии.
— Тебя как зовут? — спросил Соколя, помогая выкидышу встать на ноги.
— Миша… — слабо пролепетал выкинутый и упал снова — в обморок. Пришлось взять его на спину и отволочь к пиле. Там Соколя бережно пристроил нового знакомого на раме велосипеда, прочно примотал его спицами за доску на ногах и укрыл ватником. Нечего было этому небритому бедняге делать в горах, да еще за решеткой. Для соблюдения гармонии его следовало отсюда увезти как можно скорее. Потом запасливый Соколя сбегал вниз еще раз, нюхом нашел в одной из незапертых построек мешок какой-то темно-коричневой фасоли и подсунул его пассажиру под голову. Внизу нарастал шум, кто-то яростно выкликал два односложных слова, и другие голоса возникли, и слова стали повторяться те же самые, свету стало больше, было это до тошноты негармонично, захотелось поскорей улететь. Соколя сел в седло и дернул движок.
— А-а-а… — запищал невольный пассажир, видимо, очнувшись у Соколи под ногами и увидав внизу быстро удаляющуюся бездну. Соколя дызнул этого недоноска по темечку с ловкостью настоящего коршуна, укрощающего не в меру строптивую наседку. Цыган восстановил тишину и взял курс на Полярную звезду. Он, впрочем, знать не знал, что это — Полярная звезда, но она ему нравилась больше других. К утру пассажир очнулся после четвертого получения по темечку и стал способен воспринять такую простую истину, что лететь на вольной гнедой бензопиле гораздо приятней, чем сидеть на соломе в тюрьме, пусть даже возле чашки риса.
— Кушать хочешь? — спросил Соколя.
— Хочу… — уныло отвечал Миша.
— Кушай! — весело проговорил Соколя и достал для пассажира горсть темной фасоли, которую сам с удовольствием медленно пожевывал, она была вкусней гороха. Миша с ужасом глядел на него и фасоли не брал, тогда Соколя так же весело отвечал: — Не хочешь кушать — значит, не проголодался, — и прятал фасоль обратно. Пассажир, чувствовалось, очень тоскует по привычной каменной клетке за железными прутьями, где его чем-то вкусным кормили. На второй день он не стерпел и справил в воздухе кое-какие мелкие нужды организма.
— Молодец! Молодец! — весело выкликнул цыган и в честь такого события описал мертвую петлю. Пассажир потерял сознание. Потом, когда очнулся, Соколя снова попробовал его покормить, может быть, тот уже проголодался. Пассажир с тоской взял фасолинку, покатал от щеки к щеке и все-таки разжевал. И попросил жестом вторую. Воцарилась на пиле гармония, скорость полета неизвестно почему стала увеличиваться, и в тот же вечер аппарат вместе со своими пассажирами пересек сперва монгольскую, а потом и советскую границу. Внизу пограничникам было не до летающих объектов, они все как один выпивали за упокой. Но изрядно похолодало, и Соколя отдал Мише ватник.