— Бейте тревогу! — В портомойню сверху сбежал, громыхая доспехами, Кент — в руке меч, за ним по пятам — два юных оруженосца, которым он навалял и часа не прошло. — Двери на запор! К оружью, шут!
— Привет, — ответил я.
— Ты голый, — молвил Кент, в очередной раз сдавшись позыву озвучить очевидное.
— Вестимо, — рек я в ответ.
— Найдите шутовской наряд, ребята, и облачите же его. На стадо нам волков спустили, все на защиту встать должны.
— Стоять! — рявкнул я. Оруженосцы прекратили неистово колготиться по всей портомойне и встали по стойке «смирно». — Прекрасно. А теперь, Кай, будь добр, изложи, что ты мелешь.
— Я трахнул призрака, — сообщил Харчок юным оруженосцам. Они сделали вид, что не услышали.
Кент неохотно приблизился, шаркая ногами, — его несколько смущало алебастровое великолепие моей наготы.
— Нашли Эдмунда — у него ухо было пришпилено кинжалом к высокой спинке стула.
— До ужаса небрежный он едок.
— Ты же его туда и пришпилил, Карман. Нечего вилять.
— Муа? Да ты погляди на меня. Я мал, слаб и низкороден, я б ни за что не…
— Он за твою голову назначил цену. Сам сейчас прочесывает весь замок, — сказал Кент. — Клянусь, я видел пар из его ноздрей.
— Он же не станет святки портить, правда?
— Святки! Святки! Святки! — затянул Харчок. — Карман, а можно нам поехать на Филлис посмотреть? Можно-можно?
— Знамо дело, парнишка. Если в Глостере есть ссудная касса, я тебя туда отведу, как только твой наряд высохнет.
Кент вскинул удивленного дикобраза — свою бровь:
— Это чего он такое?
— Каждые святки я вожу Харчка в «Ссудную кассу Филлис Терр» в Лондоне. Он там поет Иисусу «С днем рожденья» и задувает свечки на меноре.
— Но святки же — языческий праздник, — молвил один оруженосец.
— Заткнись, недоносок. Хочешь испортить радость недоумку? Вы вообще тут зачем? Вы разве не Эдмунду служите? Вам же полагается мою голову на пику насаживать сейчас или как-то.
— Они мне переприсягнули, — молвил Кент. — После того как я их отлупил.
— Так точно, — молвил один армифер. — У сего доброго рыцаря мы научимся большему.
— Точно так, — вторил ему армифер-два. — Да и по-любому мы были Эдгара людьми. Лорд Эдмунд — негодяй, если позволите, сударь.
— К тому же, дорогой мой Кай, — молвил я, — известно ль им, что ты незнатен и безгрошен? Тебе не по чину и карману содержать боевое подразделение, будто какому-нибудь… ну я не знаю, графу Кентскому.
— Верно заметил, Карман, — рек мне Кент в ответ. — Добрые судари мои, я должен освободить вас от службы.
— Значит, нам не заплатят?
— Весьма прискорбно мне, но нет.
— Ой. Ну тогда мы пойдем.
— Прощайте, парни, будьте начеку, — сказал им Кент. — И помните — сражаются всем телом, не только мечом.
Два фелефея с поклонами вышли из портомойни.
— Теперь расскажут Эдмунду, где мы прячемся? — уточнил я.
— Вряд ли. Но тебе все равно лучше облачиться.
— Мытея, как мой шутовской наряд?
— Исходит паром у огня, сударь. В доме-то носить уже можно, сдается мне. Я верно услыхала, что вы кинжалом пробили ухо лорду Эдмунду?
— Я? Простой шут? Нет, глупая девица. Я безобиден. Укол ума, пинок гордыне — вот и весь урон, который шут умеет нанести.
— Жалко, — сказала портомойка. — Он и не такого заслужил за то, как обращался с вашим стоеросовым дружком… — Она отвернулась. — Да и с остальными.
— А почему ты, кстати, сразу не прикончил этого мерзавца, Карман? — осведомился Кент. Околичности не пережили такого пинка и, обеспамятев, забились под ковер.
— Ага, ори погромче, тебя плохо слышно. Простаку закон не писан.
— А самому тебе вольно ж бывает голосить: «С добрым утречком! Погоды у нас стоят мрачные, а я развязал окаянную войну!»
— Теперь у Эдмунда своя война.
— Вот видишь? Опять за свое.
— Я как раз шел тебе сказать да наткнулся на призрак-девицу — она обхаживала Харчка. Потом этот дуболом выскочил в окно, пришлось спасать. Призрак намекнул, что ублюдка может спасти Франция. Может, он стакнулся с королем Пижоном и готовит вторжение?
— Призраки знамениты своей ненадежностью, — сказал Кент. — К тому ж тебе не приходило в голову, что ты мог спятить, а это все тебе просто привиделось? Харчок, а ты-то призрака видал?
— Внамо дело — я даве ф ней покуролефил, только потом ифпугалфя, — сокрушенно молвил мой подручный, пуская мыльную пену изо рта и уныло созерцая свою оснастку в горячей воде. — Наверно, у меня на приблуде теперь фмерть.
— Водопряха, смой смерть с его приблуды, будь добра?
— Вот уж дудки, — молвила та в ответ.
Я придержал колпак за кончик, чтоб не звякал, и для пущей искренности склонил пред нею голову.
— Лапуся, ну в самом деле. Спроси себя, что б на твоем месте сделал Иисус?
— Будь у него роскошные сисяндры, — добавил Харчок.
— Тебя забыли спросить.
— Извиня-юсь.
— Война? Убийство? Измена? — напомнил Кент. — У нас был план?
— Ладно, будет, — молвил я. — Коли у Эдмунда своя война, всем нашим замыслам гражданской войны между Олбани и Корнуоллом кранты.
— Все это мило, но на мой вопрос ты не ответил. Почему ты не прикончил ублюдка?
— Он дернулся.
— Так ты намеревался?
— Ну, все в подробностях я не продумал, но когда метил кинжалом ему в глаз, догадывался, что исход может быть фатальным. И, должен сказать, хоть я и не стал задерживаться, дабы насладиться торжеством, мне по душе, как оно вышло. Лир говорит, у стариков убийство заменяет блядки. Скажи мне, Кент, ты вот много народу погубил — у тебя оно так?
— Нет. Отвратительная мысль.
— Однако Лиру верен ты.
— Я вот начинаю задавать себе вопрос, — молвил Кент, присаживаясь на опрокинутое корыто. — Кому я служу? Зачем я здесь?
— Ты здесь, потому что во всевозрастающей этической двусмысленности нашего положенья ты в своей праведности постоянен. К тебе, мой изгнанный друг, мы все обращаемся. Ты — огонек во тьме деяний политики и кровного родства. Ты нравственный хребет, на который все мы вешаем клочки окровавленной своей плоти. Без тебя мы просто-напросто комки желаний, что в корчах извиваются в собственной лживой желчи.
— Правда? — молвил старый рыцарь.
— Ну да, — ответил я.
— Тогда я не уверен, что вообще хочу с вами водиться.