— То есть думаешь ты только об этом? — С этими словами она стряхнула с плеч одеянье — как обычно, алое — и встала предо мной: волосы что вороново крыло, фиалковые глаза, вся изрядно сложенная и снежно-светлая, словно бы вырезанная богами из глыбы чистого желанья. Переступила лужицу кровавого бархата и сказала: — Бросай свой жезл, дурак, иди сюда.
И я, послушнее ягненка, пошел.
Так начались долгие месяцы скрытных мартышечьих криков — воя, хрюка, визга, скулежа, чвака, хлюпа, шлепа, смеха и немалого гавка. (Однако до метания помета, чему так подвержены мартышки, не доходило. Лишь самые благопристойные мартышечьи крики, без выкрутасов, что производятся лишь должным радением.) И я вкладывал в это занятие всю душу, однако романтика наших случек вскоре канула, раздавленная ее нежной и жестокой пятой. Наверное, я никогда ничему не научусь. Шута, похоже, не так часто принимают как средство не только от скуки, но и от меланхолии, а она у привилегированных сословий неизлечима и рецидивна.
— В последнее время ты что-то много возишься с Корделией, — молвила Регана, достославно нежась в мягком сияньи послеслучки (меж тем рассказчик ваш растекся лужей пота на полу — его без долгих рассуждений свергли с ложа по оказаньи им услуги благородной). — Я ревную.
— Она же еще маленькая, — молвил я в ответ.
— Но когда ты у нее — ты не у меня. А она меня младше. Это неприемлемо.
— Но, госпожа моя, мой долг — развлекать юную принцессу, дабы улыбка не сходила с ее уст. Так распорядился ваш батюшка. Кроме того, если я бываю занят, у вас может бывать тот крепкий парняга из конюшни, он же вам нравится, или тот молодой йомен с бородкой клинышком — ну или тот шпанский герцог или кто он там, что в замке уже месяц. Он хоть одно слово по-английски-то знает? Мне кажется, он потерялся.
— Они все не то.
На сердце мне потеплело от этих слов. Может, это и называется нежностью?
— Ну да, у нас с вами зародилось нечто…
— Они покрывают меня, как козлы, — в том нет искусства, и я уже устала орать им, что нужно делать. Особенно испанцу — ты прав, ни слова по-английски он не понимает.
— Прошу прощения, миледи, — молвил я. — Но мне при всем при том пора. — Я встал, извлек свой камзол из-под шифоньера, рейтузы из очага, а гульфик снял с шандала. — Я обещал рассказать Корделии про грифонов и эльфов за чаем с ее куклами.
— Никуда, — рекла Регана.
— Я должен, — рек я.
— Хочу, чтоб ты остался.
— Увы, расставанье повергает в сладкую тоску, — молвил я. Нагнулся и поцеловал опушенную ямочку у нее в истоке попы.
— Стража! — рявкнула Регана.
— Простите? — недослышал я.
— Стража! — Дверь ее светлицы распахнулась, заглянул встревоженный йомен. — Взять этого мерзавца. Он надругался над твоей принцессой. — За два мгновенья ока она выжала из себя слезы. Ну не чудо ли, а?
— Ебать мои чулки, — рек я, когда двое здоровых йоменов подхватили меня под мышки и поволокли вслед за Реганой в большую залу. Ночной халат ее был распахнут и вился полами за ней, а она выла во всю глотку.
Мотив сей мне казался знакомым, но уверенности в исполнении, что приходит с повтореньем, я не ощущал. Возможно, дело было в том, что когда мы вошли, Лир правил суд. Там выстроилась целая очередь крестьян, купцов и мелких аристократов, король выслушивал каждого и выносил сужденье. У него как раз настал христианский период — он начитался про мудрость Соломона и экспериментировал с властью закона. Ему казалось, что это весьма затейливо.
— Отец, я настаиваю, чтобы вы повесили этого шута тотчас же!
Лир опешил — не столько пронзительностью дочернего требования, сколько тем, что она стояла с голым фасадом перед просителями и даже не пыталась прикрыть наготу. (О том дне впоследствии слагали легенды: сколько жалобщиков, узрев снежнокожую принцессу во всем ее достославном величии, сочли беды свои банальными, да и всю жизнь свою никчемной, и разошлись по домам бить жен или топиться в мельничных прудах.)
— Отец, этот дурак меня осквернил.
— Сие граненый пузырь крысиной икоты, государь, — рек я. — Покорнейше прощенья просим.
— Глаголешь ты поспешно, дочь моя, и, похоже, бесновата до пеноизверженья. Успокойся и реки свою жалобу. Как оскорбил тебя мой шут?
— Он трахнул меня грубо, против моей воли и кончил слишком быстро.
— Взял тебя силою? Карман? Да в нем и на праздничном пиру не будет восьми стоунов. Силой он и кошки не возьмет.
— Это неправда, государь, — молвил я. — Ежели кошку отвлечет рыбка, то… ну, в общем, неважно…
— Он надругался над моею добродетелью и девственность мою нарушил, — продолжала Регана. — Я желаю, чтобы вы его повесили, — притом повесили дважды, второй раз — пока он совсем не задохнулся от первого. Вот это будет справедливым наказаньем.
Я молвил:
— Что распалило кровь возмездьем вам, принцесса? Я лишь собирался пить чай с Корделией. — Поскольку малютки в зале не было, я надеялся, что одно упоминанье имени ее расположит ко мне старого короля. Однако Регана только больше распалилась.
— Снасильничал меня, воспользовался мной, как низкой шлюхой, — продолжала она, сопровождая свои речи такой пантомимой, что просители не выдержали. Некоторые принялись мутузить себя кулаками по головам, прочие рухнули на колени, хватаясь за промежности.
— Нет! — рек я твердо. — Многих дев брал я украдкой, нескольких — коварством, каких-то — очарованьем, пару взял по ошибке, потаскушку-другую — монетой, а когда все прочее бывало тщетно, уламывал мольбами. Но божьей кровью клянусь, никого не брал я силой.
— Довольно! — рек Лир. — Не желаю больше слушать. Регана, запахнись. Как я постановил, у нас тут власть закона. Устроим суд, и если негодяя признают виновным, я лично прослежу, чтоб его вздернули дважды. Итак, устройте суд.
— Прямо сейчас? — спросил писец.
— Ну да, — ответствовал король. — Что нам потребно? Пара ребят для обвиненья и защиты, вон тех крестьян возьмем в свидетели. Процедура должная, тело у нас есть {3}, погода позволяет, что там еще? Дурак будет болтаться, свесив черный свой язык, еще до чая. Устроит ли тебя сие, дочь моя?
Регана закуталась в платье и лукаво отвернулась.
— Ну, наверное.
— А тебя, мой шут? — И Лир мне подмигнул, отнюдь не исподволь.
— Так точно, ваше величество. Присяжных можно взять из тех же свидетелей. — Надо же хоть как-то постараться. Если судить по их реакции, меня все равно должны оправдать — на основании «кто первым бросит в него камень». «Выебийство при смягчающих обстоятельствах», скажут. Но нет.
— Нет, — молвил король. — Пристав, зачти обвинения.
Очевидно, судебный пристав никаких обвинений не записал, а потому развернул свиток, на котором значилось что-то совсем не относящееся к моему делу, и понес околесицу: