Бреясь украденным станком, Подорогин внезапно вспомнил сон: он снимает с плеч свою голову и водружает на ее место другую. То бишь у него два комплекта голов. Тогда же, во сне, он задается вопросом: как, в таком случае, я становлюсь доступен к памяти снятой головы, как я могу помнить то, что было при ней? И тогда же он получает исчерпывающий ответ: твое прошлое не в твоей голове, твое прошлое в истории, при чем тут твоя голова?
* * *
Жил Тихон Самуилович на окраине, в районе депо, в так называемой чугунке. Сегодня это уже не казалось Подорогину странным. Местные магазины и закусочные стояли под стальными дверями и решетками. Как, впрочем, парикмахерские и детские сады. Промышленные склады, начинавшиеся за железной дорогой, тянулись до горизонта и, собственно, составляли его. В прошлом году там взорвалось что-то такое, что, по расчетам пожарников, отвечало тонне с небольшим тротила. Многие окна в домах с тех пор были заколочены фанерой, а в местном фольклоре утвердилась веха: «до и после 11-го сентября».
Казенную «Волгу» по заведенной привычке Тихон Самуилович отпускал за пару кварталов от дома и добирал оставшееся расстояние пешком. Мало кто из соседей поэтому догадывался о его заоблачной должности. Телефонных разговоров, тем паче деловых, он не чтил и внушал то же самое Подорогину Подорогин так и до сих пор не знал его домашнего номера. В свое время часто навещавший старика по делам, он был вынужден брать кого-нибудь из охранников в машину, которую также парковал за два квартала. Местные алкаши, кучковавшиеся с местными бомжами и по мере вымирания последних заступавшие их места, относились к его дорогим одеждам с плохо скрываемым раздражением. Уяснив себе это однажды, Подорогин больше не появлялся здесь без оружия.
Он выбрался из метро в ветреные, пропахшие нефтью сумерки. Снег у входа покрывал сплошной слой лузги. У запертых мятыми ставнями киосков на картонных подстилках спали собаки. Торговки, зевая, сворачивали свои черные лотки. Бомбила с фальшивыми шашечками на борту страшных, непонятного цвета «жигулей», запросил неожиданно мизерную сумму, так что Подорогин невольно окинул взглядом свои брюки и пальто. Даже в дороге, пользуясь редким светом фонаря или встречной машины, он то и дело пытался что-то рассматривать на рукавах.
Окна квартиры Тихона Самуиловича на третьем этаже были освещены. Однако это еще не значило, что сам Тихон Самуилович не ночует в министерстве, а в доме не хозяйничает домработница, дебелая Бэла, которую даже непьющие соседи держали за его любовницу. На балконе белело задубелое белье.
Выкурив сигарету, Подорогин зашел в подъезд.
Треснувшая дерматиновая поверхность двери с номером «22» скрывала под собой толстый лист стали, а в глазке прятался объектив домофона. Подорогин позвонил. Звонка слышно не было. Где-то вверху тарахтел телевизор, раздавалось звяканье стекла и возбужденные голоса.
Подорогин хотел позвонить еще раз, но тут увидел, что дверь отперта. Собственно, она могла открываться по команде с домофона. Снизу кто-то шумно и размашисто поднимался по лестнице, поэтому Подорогин поскорей вошел в квартиру и запер за собой дверь.
Жилище Тихона Самуиловича, как и свое прежнее, он мог бы узнать с закрытыми глазами, по запаху: старик обожал кофе. На плите в кухне всегда стояла прокопченная турка если не с дымящимся напитком, то с не менее пахучей гущей.
Подорогин замешкался — никто не встречал его.
В гардеробе висела отшлифованная до блеска на локтях дубленка Тихона Самуиловича, на столике трюмо лежала обсыпанная росой соболья шапка. Одежды Бэлы не было. Разувшись, Подорогин заглянул на кухню. Никого. Шеренги фарфоровых перечниц на полках. Перепрыгивая через октавы, пела водопроводная труба. Подорогин проверил ванную и туалет и постучал по раме трюмо: «Ау…»
Его голос в тишине квартиры отдался неестественно и громко, как во сне. Разделявшая коридор и гостиную тростниковая занавеска мерно покачивалась. Подорогин подождал еще немного, достал пистолет и завел его за полу пальто. Старенький «Рубин» в гостиной транслировал помехи, черно-белую пустоту. Подорогин пригляделся: жирным красным маркером по периметру кинескопа была проведена ломаная линия. Сам маркер лежал на журнальном столике поверх вороха газет. Кое-какие из газетных столбцов также оказались обведены красным. Аппарат видеофона висел у дверей спальни. Полоской скотча к монитору прикреплялся клочок бумаги с отпечатанной на лазерном принтере (почему-то готическим шрифтом) надписью «ИЗО». Невесть с чего Подорогин подумал, что в остальных комнатах — спальне, кабинете и подсобке, перестроенной под лежбище Бэлы — он не обнаружит уже ничего необычного. Так и вышло. Единственным сюрпризом можно было считать разве то, что всегда запертая подсобка оказалась настежь раскрыта, и он увидел, на чем спала Бэла все эти годы — крытую кожей кушетку мореного, инкрустированного серебром дуба.
Закрыв подсобку, Подорогин вернулся в гостиную. Репродукции Сурикова и Айвазовского в тяжелых окладах отчего-то напоминали увеличенные иконы. Желтые фотографии в стеклянных забралах книжных полок были изглоданы и загнуты по краям, точно листья в гербарии.
В этой самой комнате Тихон Самуилович однажды вручил ему саквояж с семьюстами тысячами долларов. Новенькие купюры Подорогин пересчитывал чуть ли не полдня, пригубливая кофе из крохотной чашки, которую Тихон Самуилович не уставал наливать. Затем старик заставил его написать расписку в получении суммы и снести груз по фантастическому адресу: вагончик сторожа одной из автостоянок на юго-западе. «А с них — расписку?» — спросил Подорогин. «Необязательно». Из-за сетчатой ограды на него кидались два клокастых волкодава. Отчаявшись переорать их, он хотел ехать обратно, но откуда-то взялся чумазый кибальчиш. Короткой фразы по-цыгански хватило, чтоб огромные псы потеряли всякий интерес к чужаку и растворились среди пыльных кузовов. В вагончике Подорогин поставил саквояж на самодельном столике, надел перчатки и принялся расталкивать заваленное смердящим тряпьем тело на лежаке. Когда наконец это ему удалось и он распахнул саквояж перед черным, заросшим лицом, его уже мутило от вони. «Это — вам», — сказал он, еще не решаясь выпустить деньги из рук. «А-а, — прохрипело лицо, — смерть оккупантам? Привет Силычу». «Это — вам!» — повторил Подорогин и встряхнул саквояжем. Ответа не последовало. Выйдя на воздух, он позвонил Тихону Самуиловичу. Тихон Самуилович назвал его идиотом и сказал немедля все отдать «хозяину» и убираться. «Силыч, — мечтательно поведал старик впоследствии. — Знаешь хоть, кто меня так зовет-то?» Уточнять своего откровения он не счел нужным, но Подорогин хорошо запомнил, как пару недель спустя в этих же стенах в ногах у Тихона Самуиловича ползал замначальника городской ГАИ. Человек в генеральском мундире и с растрепанной лысиной, рыдая, просил «Силыча» за детей, жену и какую-то Зою, то есть — не сажать его.
Подорогин взглянул на часы: девять. Он хотел закурить, но сломал сигарету. Все было бессмысленно. Стоя посреди комнаты, он поймал себя на желании кричать во все горло. Шаги, которые, как казалось ему, должны были приближать его к развязке, были шагами в бездну, в пустоту. «Да и что, — закрыв глаза, спросил он себя с усмешкой озарения, — что ты намерен делать, приди сейчас старик?»