– Стоишь. Ты стоишь чего угодно.
Ее глаза наполняются слезами, а я жалею, что не могу выразить словами, как она дорога мне. Она качает головой, отвергая излишние эмоции, отвергая меня, отвергая саму бесценность своей жизни.
– Я в последний раз занимаюсь этим делом. Я никогда больше не окажусь между жизнью и смертью, между победой и поражением. Я хочу оставить эту часть своей жизни в прошлом, но мне не дают…
– Ты слишком долго ждал, – бормочет она. – Теперь тебе не позволят…
Ламорак вглядывается по очереди в наши лица, и наконец в том горшке, который он называет своей головой, начинает брезжить догадка.
– Ты подрядился убить Ма'элКота? – выдыхает он. – Чтоб я сдох… У тебя нет ни единого шанса!
Конечно, он прав. Я полностью согласен с ним, однако не могу сказать этого вслух, потому что сейчас, глядя на его измолоченное лицо, я чувствую, как разбилась ледяная стена у меня в голове. Осколки льда падают вокруг меня, сверкают, холодят спину и заставляют волосы встать дыбом. Кусочки складываются в новую картину, новое зеркало, отражающее правду, которой я до сих пор не видел. Каждый осколок встает на свое место с легким щелчком, похожим на щелчок тумблера.
«Чтоб я сдох» – самое обычное выражение отчаяния или недоверия. Где-то я его слышал совсем недавно.
От Берна.
Щелк.
У меня в голове звучит голос короля: «Кто-то выдал ее…»
Щелк – на этот раз громче, отчетливее.
Еще один щелчок из памяти Пэллес, которую я делю с ней. Ламорак стоит у окна, солнце освещает его великолепный профиль, он зажигает сигарету, использовав как раз столько Силы, сколько нужно, чтобы снаружи это было замечено. Это сигнал. А потом его собственные слова: «Поверь, я не хотел этого. Извини, Пэллес. Приходится мне платить…»
И еще одна фраза, которая эхом отдается у меня в голове, подобно упавшему в колодец камню, подобно последнему стуку гильотины. Сам Ма'элКот рокочет глубоко у меня в груди:
«Я обнаружил, что два агента, работающие по отдельности – даже если они пытаются обогнать друг друга, – гораздо быстрее завершат выполнение задания, причем результат будет более надежен».
Щелк.
Я смотрю в глаза этого без пяти минут мертвеца и говорю:
– Ты. Это ты.
Он сжимается; он видит в моем лице смерть, но не понимает ее причины.
– Кейн… э-э… Кейн, – мямлит он. – Пэллес, что… Она пытается удержать меня за руки, но я высвобождаю их и встаю. Ее слова звучат из какой-то невозможной дали:
– Кейн, что такое?
Ее голос не слышен за ветрами, воющими в бездне моей души. Их рев заполняет мою голову, и всю вселенную охватывает ненависть.
Я делаю шаг к нему и стараюсь говорить по-человечески, так, чтобы меня поняла Пэллес. Я должен сказать Пэллес…
– Это Ламорак.
Мой голос бесстрастен, как стук поезда. Ни крик, ни яростный рев не смогли бы отразить моих чувств.
– Это он. Это он…
Цветной сверкающий круг охватывает лицо Ламорака, бревно, на котором он сидит, фонарь, стены, бросившуюся ко мне Пэллес. Я поворачиваюсь и ползу к ней, чтобы прикоснуться к ее руке, замкнуть круг, сделать последнюю отчаянную попытку забрать ее с собой. Моя протянутая рука проходит сквозь ее полупрозрачное призрачное тело, и я падаю, задыхаясь и выташнивая свою ярость, падаю – и оказываюсь на платформе переноса в Кавеа, в Студии, в Сан-Франциско.
23
Я ползу на четвереньках, цепляясь ногтями за черный пластик, такой гладкий и холодный. Я слишком сильно дрожу и не могу встать на ноги, но исхитряюсь поднять голову и увидеть ряды зрителей, черты которых скрыты за масками шлемов, ряды, тянущиеся до зеркально поблескивающего окна технической кабины,
Я горю в агонии, и теперь, на Земле, где ничто не сковывает мой язык, я могу назвать мою боль по имени. Больше я не могу произнести ни слова.
– Колл…
24
– …берг, – закончил Майклсон, охваченный тем чувством потери, которое всегда возникало у него после окончания Приключения, на платформе переноса, когда связь уже отключена и ты перестаешь делиться пережитым с миллионами зрителей и вновь становишься одинок. Однако это чувство было слишком хорошо знакомо ему и потому напрочь растворилось в море бессильной ярости и ненависти, раздиравших его сердце.
Он был так близко! Если б только его не утащили от нее, если б он не рванулся к Ламораку, если б он действовал на полсекунды быстрее, если б не подвело раненое колено…
Она была бы здесь, рядом с ним.
Она была бы в безопасности.
Как горько и страшно! Он держал в руках ее жизнь – и уронил. Несколько долгих секунд Хэри пребывал в оцепенении, ощущая только привкус пепла.
Когда он попытался встать, бесчисленные раны, доставшиеся ему в жестоких схватках с врагами, взорвались болью. Но самой мучительной оказалась другая рана – она билась в такт ударам его сердца.
Лишь спустя какое-то время сквозь туманную пелену стали проступать вопросы: как он попал сюда и почему его отозвали?
«Что здесь, черт возьми, происходит?»
Актеров никогда не отзывают в самый разгар Приключения; так просто это не делается. Коллбергу понадобилось специальное разрешение от Совета этих вонючих попечителей, чтобы отозвать его в самом конце «Слуги Империи». Кто ему это позволил?
С какой стати ему позволили предпринять попытку, если отнимают все шансы на победу?
Хэри увидел блестевшие высоко над ним зеркальные окна кабины техников и распахнул руки. Он хотел закричать, завопить, зареветь, бросить им вызов – но из груди вырвался только шепот:
– Зачем вы это сделали?
25
Техники сидели на своих местах и молча смотрели на происходящее круглыми от недоумения глазами. Однако не нашлось ни одного смельчака, которой задал бы вопрос, произнес хоть слово или высказал малейшее сомнение, притаившееся внутри.
– Это была неисправность аппаратуры, – отчетливо сказал Коллберг. – Я ясно выражаюсь? Неисправность аппаратуры. Вы знаете, что следует делать. За работу!
Техники молча выслушали приказание и тотчас занялись остановкой механизмов переноса и прекращением связи со зрителями в виртуальных кабинах.
Артуро Коллберг прижал к своей мягкой жирной груди кулак, ушибленный о кнопку аварийного переноса. Он чувствовал, как наступает чуть замаскированное амфетамином истощение – результат постоянного недосыпа и нервного напряжения в течение последних трех дней, особенно последних двадцати с лишним часов, когда Кейн снова вышел на связь.
Коллберг едва не задремал в кресле, несмотря на транквилизаторы, уже почти отключился, когда Кейн вдруг произнес фразу о «правительстве, так похожем на наше». Он изо всех сил сопротивлялся клубившемуся в голове туману, с растущим недоверием прислушивался к беседе и проклинал себя за собственную невнимательность и нерешительность. Он слишком долго тянул и слишком много упустил. К тому времени, как страх наконец превзошел его естественную инертность в он нажал на кнопку, было уже поздно.