Так что, стоя на коленях в молитвенной позе у кровати, к которой была пристегнута Вера Майклсон, Тан’элКот потирал время от времени выбритый квадратик за левым ухом, чуть выше, и ощупывал аккуратный полумесяц шва. Под этой плешью скрывался мыслепередатчик: секретная технология Студии, разработанная первоначально для того, чтобы передавать данные между континуумами Земли и Поднебесья.
Дни и ночи он проводил в неподвижности, медитируя; бог не может позволить себе отвлечься на слабость. Дитя, лишенное его способностей, приходилось поддерживать медикаментами: попеременно вводимые в ее жилы стимуляторы и снотворные удерживали ее в состоянии полусна-полуяви. Периодические инъекции позволяли ей проваливаться в «быстрый сон» на полчаса, а то и больше – состояние РЕМ-сна, с точки зрения Тан’элКота, мало отличалось от бодрствования – но позволить ей провалиться глубже в забытье значило рискнуть всем, чего они достигли до сих пор.
Она не могла отдохнуть вполне – как и он сам.
Все усилия не окажутся напрасны, если только сумеет он дотянуться до реки и ее силы. Временами ирония происходящего заставляла Тан’элКота улыбнуться: ему приходилось тратить силы, чтобы вызвать из посмертия тень Пэллес Рил… хотя разве не были оба они богами? Этой мыслью он не делился ни с кем, даже обдумывать ее не осмеливался. Но в глубине сердца он знал, что стоит ему слиться с душой речного божества, и все переменится. Не будет больше побоев, пыток и унижений от руки Коллберга.
«Коллберг, – подумал он с легким презрением, – полагал, будто беду навлечет Пэллес Рил».
Гнусный человечишка и не подозревает, что такое настоящая беда. Но когда связь с речной богиней будет установлена, Тан’элКот непременно ему объяснит.
Она помнила, как острие Косалла пробило ей переносицу, помнила, с каким звуком раскололась лобная кость, помнила краткий миг пронизавшего все тело болью звона перед тем, как забвение поглотило ее.
Но что-то изменилось. Что-то коснулось ее из бескрайнего провала, которым была ее погибель; иначе сознание не вернулось бы к ней. Ощущения просачивались к ней, как родниковая вода сквозь известняк, неспешно и чисто: она была не одна.
Тело, живое дыхание, и кровь, и кость – тело, что принадлежало ей, но не ее собственное: гибкое и тощее, дубленая кожа и узлы на канате, пальцы, стиснувшие обтянутую мокрой от пота замшей сталь, бритый череп…
Она вцепилась в тело, с радостным воем хлынула в него. Но то было не пустое тело: его уже занимал дух, столь же яростно стремившийся к бытию, разум острый и пронзительный. Он ударил ее в ответ всей мощью предельного своего ужаса, отторжения столь яростного, что тело в мысленной хватке богини обжигало ее, словно чрево солнца.
Но она не могла отпустить.
После пустоты даже страдание было ей сладко.
От ярости и гнева вскричала она, и завыл от гнева и ярости пленный дух, и началась битва.
Матрос нашел тело между ящиками на корме на третий день пути от Анханы. С тех самых пор, как баржа двинулась вниз по течению, этого матроса преследовал загадочный звон в ушах. Слышен он был, только если матросу выпадало стоять на вахте в самые тихие ночные часы; даже легчайший ветерок заглушал этот звон, не говоря уже о дневной болтовне команды и тоскливых песнях шестовых.
В конце концов одной безлунной ночью, когда вахта подходила к концу, матрос не выдержал; взяв лампу, он оставил свой пост и принялся обходить палубу. Поиски его шли небыстро и непросто, особенно потому, что поначалу матрос естественным образом предположил, что источник звонкого жужжания находится в одном из ящиков, и почти час потратил, прикладывая ухо то к одному занозистому дощатому гробу, то к другому.
Но наконец трепещущее пламя фонаря высветило контуры человеческого тела в щели между особенно неровно нагроможденными ящиками. Одного взгляда на сведенное судорогой тело юноши, на жилы, проступившие на шее, на зажатую в ладонях рукоять меча – и в особенности лезвие клинка, истаивавшее по краям до полной невидимости – матросу хватило, чтобы немедля отправиться за младшим помощником.
Младший помощник был менее трусоват. Он забрался прямо в щель к лежащему и долго рассматривал, хмурясь. Хмурясь, он глядел, как мучительно выгнута спина лежащего, мостиком поднимаясь над палубой. Хмурясь, глядел, какой гримасой ужаса искажено его лицо и как побелели костяшки стиснувших рукоять меча пальцев.
– Может, пнуть его хорошенько? – спросил он матроса. – Вдруг очнется.
Матрос помотал головой.
– А если ему не понравится ?
Младший помощник нахмурился еще сильнее.
– Что за гадский шум?
Имелся в виду, разумеется, загадочный звонкий гул, исходивший вроде бы от распростертого на палубе тела – тот самый, что привлек в укрытие матроса.
– По-моему, – неуверенно ответил матрос, – это меч …
Младший помощник шарахнулся, опершись о груду ящиков. Что именно везли они вниз по реке от Харракхи до самой Анханы, ни для кого не было секретом. Это и правда мог оказаться меч святого Берна.
– Шестового сюда, – распорядился помощник. – Живо. Двоих шестовых пригони, пусть раскидают отсюда груз. Только тихо, за ради твою мать! Разбудишь капитана – и можешь добираться до Тераны вплавь.
Шестовыми на барже служили огры; вдвоем они быстро и тихо сумели убрать ящики, нависавшие над юношей. После этого младший помощник приказал одному из них потыкать тело шестом – тридцать футов крепкого дуба толщиной с бедро хуманса. Шестовой опасливо потыкал лежащего в плечо.
Юноша дернулся, звонкий гул на миг стал громче и басовитей, а длина шеста теперь составляла двадцать семь с половиной футов, потому что последние тридцать дюймов лениво прокатились по палубе, остановившись под ногами у младшего помощника.
Тот вспомнил, что собирался пнуть лежащего каблуком, и попытался представить, как бы ему жилось без тридцати дюймов ноги.
– А вот теперь будите капитана, – мрачно заключил он. – Скажите, что надо послать гонца обратно в Анхану, в монастырское посольство. Срочно.
Кейнова Погибель боролся за жизнь в тишине столь полной, что даже память о звуках покинула его.
На базовом уровне сражение шло за определенные участки нервной системы. Со своего плацдарма на левой ладони она ползла по нервам, точно проказа: мельчайшими шажочками пробирающаяся под кожей смерть. Он отбивался, поддерживая в чародейском трансе предельно отчетливый образ своего тела, но…
Представить, что у него была левая рука, он больше не мог.
Рассудок подсказывал все детали до последней: изгиб свежего заусенца на мизинчике, полукруглый шрам на костяшке, глубоко въевшийся в ладонь боевой крест – но они стали абстрактными, бесцветными описаниями. Сложить из них картину собственной руки он больше не мог. Образ тела, созданный его разумом, кончался на запястье. Дальше рука становилась смутной, расплывчатой тенью… но тонкой, хрупкой, несомненно, женской. Увиденная глазами, рука не изменилась бы вовсе, но жизненные силы в ней резонировали в такт чужому сердцу.