«Страх не есть смертный грех. Господь Всемогущий, Ты знаешь, что уныние и гнев можно подавить, но страх возможно лишь спрятать. Человек не волен в страхе своем. Христианин, плененный язычниками, не должен явить страха под угрозою пытки. Дай мне сил, мой Сеньор, не на то, чтоб не испытывать страха, но на то, чтоб его утаить!»
Слова эти шептал высокий человек, облаченный в рубище, похожее нето на халат, нето на ночную рубаху. Странно, что их было слышно, ведь губы его еле шевелились, а он стоял, скованный цепями, в самом дальнем углу узилища, отдаленный от Нелли каменною грубой аркой. Спутавшиеся волоса его были светлы, лицо от Натуры округло, но теперь так истощено, что представлялось вострым в скулах и подбородке. В руках его была черная книга с многими закладками разноцветного когда-то шелка, затертыми перстами так, что сделались почти одинаково серы. Странно было то, что в крохотное оконце над его головою пробивался свет дня, между тем, как над головою Нелли чадил еле разгонявший ночь факел. В недоумении она повернула отяжелевшую голову назад. Так и есть, в забранных грубой решеткою оконницах плескалась мгла! Но как же так может быть?
На месте, где сквозь арку грубой кладки был виден скованный цепями светловолосый мужчина, была теперь глухая стена. Сама камера сделалась много короче.
— Где он?
— Ты о ком?
— Человек в цепях… Там, у дальней стены!
— Ты задремала, пригрезилось. Никого здесь нет, кроме нас, выпей вот воды! — Параша протягивала Нелли глиняную чашку.
Подруги сидели у сырой стены, на охапках прелой соломы. Само помещение было совсем небольшим. Нелли, просыпаясь, огляделась. Одна стена, та, где ей помстился человек в цепях, была глухой, но напротив, высоко, зияли два окна на темную улицу. Крутые ступени третьей стены поднимались к двери, а четвертая, к коей прислонялись какие-то поломанные деревянные козлы, имела три вовсе крохотных оконца под потолком — пробитых, верно, во внутреннее же помещение, ибо из них пробивался свет, более яркий, чем в озаренной единственным факелом камере. Более осматривать было нечего.
— Долго я дремала? — Елена приняла кружку: вода пахла затхлостью.
— Сейчас самая предрассветная тьма.
— Выходит, мы здесь боле полусуток уже.
Елена, сделав через силу понужденный жаждою глоток, поставила кружку на пол. Странным было ей настроение своей души: вить наверное им конец. Однако ж она не боится. Либо попросту не верит, что в часах ее жизни падают последние песчинки? Единожды, в отрочестве, Нелли уже доводилось дивиться такому своему безразличию: в Санкт-Петербурге, в большое наводнение. Но тогда было иное — сколь ни опасным явилось их с Катей заточение в плывущем по бурным водам домишке, а никто все ж не обещал девочкам наверное, что они умрут. А на сей раз обещано твердо, но почему-то вновь она покойна. От старых людей доводилось слышать, что человек молодой и пользующийся неплохим здоровьем не может поверить в собственную смерть вопреки очевидному. Однако ж останется ли сие онемение души до конца? Ну, как поймет она, что дело не в шутку, уж оказавшись в тележке, влекущей обреченных на адскую гильотину? Либо на самой гильотине? Господи, дай тогда сил! Что говорил о страхе человек в цепях, только что ей приснившийся? Что-то очень хорошее, очень нужное.
Но невзирая на бесчувственность души, сердце все ж стукнуло, когда в двери заскрежетал ключ. «Дай мне сил не на то, чтоб не испытать страха, но на то, чтоб его утаить!» Снаружи грохотали шаги. Кто б ты ни был, неизвестный друг, что снишься мне в этой стране, не оставь меня!
Но синие не вошли в полуподвал, только лишь втолкнули в него молодую женщину без головного убора. Ее полураспустившиеся волоса были цвета холодной платины — в узилище словно сделалось светлей.
Сбежав против воли по ступеням, женщина или молодая девица не сумела удержать равновесия и покачнулась, но Параша, стоявшая ближе, подхватила ее под локоть.
— Благодарю Вас, сударыня, Вы спасли не меня, что не в Ваших силах, но хотя бы мои юбки, — девушка, теперь это было видно, совсем молодая, не старше осьмнадцати лет, задорно улыбнулась. Вид ее обозначал принадлежность к обществу: талья, привыкшая к корсету, теперь не нуждалась в нем, облаченная в поношенное простое платье, шея надменно вздымала кверху античного образца головку. Это было дитя Гордости.
— Подруга моя не разумеет по-французски, — Елена не смогла не улыбнуться в ответ.
— Подруга, Вы сказали, я чаю, служанка, однако ж теперь нету друзей лучше слуг, сие и мне знакомо. — Девушка окинула Елену и Парашу быстрым взглядом, не по годам вострым. — Щаслива сделать знакомство, я Диана дю Казотт.
— Я Елена де Роскоф, а это Прасковия. Мы приехали издалека.
— Однако ж Вы француженка, и даже имя Ваше мне смутно знакомо.
— Я француженка по мужу, его убили.
— Воистину, судьбы людские сейчас скроены по одному лекалу, будто у лишенного воображения портного! — Новая знакомая принялась поправлять волоса. — Все дамы потеряли мужей, все кавалеры лишились жен, все девушки женихов, все женихи невест! Да, еще все братья — сестер, и наоборот тоже, с кем ни заговори.
Положительно искрящееся это легкомыслие затронуло сердце Елены: юная Диана нравилась ей, очень нравилась. А вот познакомься они на бале — она б сочла девушку кокетливой пустельгой. Вот уж воистину не спеши судить, какой изъян характера может обернуться добродетелью!
— На правах старожила могу предложить Вам чувствовать себя вольготно и присесть на сию солому.
— Вы неудачно ее сложили, — Диана дю Казотт вновь рассмеялась, принимаясь за дело. — Глядите, надобно класть один ряд охапок вдоль, другой поперек, а потом опять, так будет куда как суше. Вам в диковину, мадам де Роскоф, а между тем я все тут знаю.
— Тут, означает — где?
— Теперь я вижу, что Вы не парижанка, невзирая на выговор. Мы в Консьержери.
Сидеть на переложенной юной Дианой соломе вправду сделалось удобнее, хотя и немного тесно втроем.
— Но разве не только что Вас схватили злодеи? — продолжала удивляться Нелли. — Ваше платье чисто и глажено, словно сейчас из дому.
— Так оно и есть, часу не прошло. Однако ж арестовывают меня с сентября в третий раз, дважды выпускали. Санкюлоты любят играть в кошки и мышки. Но теперь уж, я чаю, не выпустят, — легкая морщинка скользнула над бровями девушки. — Наигрались поди.
— Вы разумеете…
— Сударыня, мы обеи разумеем, о чем речь.
— Она говорит, что уж третий раз здесь, — оборотилась Елена к Параше, отчасти не желая длить малоприятную тему.
— Да уж я поняла.
— Как это ты поняла?
— Первое дело барышня бывалая, разумеет, что до чего, а второе — хорошего человека и без переводу слышно, сердцем, что ль.
— Понять бы, в какой части тюрьмы мы находимся, — задумчиво проговорила Диана дю Казотт.