— В Варшаву я также уже послал, — обронил Роман Кириллович.
— А это еще ради какого лешего? — недоуменно спросил Роскоф.
— Константин должен присягнуть первым, — твердо произнес Сабуров. — Это единственное спасение от мятежа.
— Ты думаешь, Константин пойдет на это? — с сомнением произнес Роскоф, принимаясь взад-вперед ходить по импровизированной кордегардии.
Всего через две маленьких залы совершался сейчас жуткий труд бальзамировщиков. Роман Кириллович уже пять раз ходил в спальню — не то совещаться, не то дабы что-то увидеть своими глазами. Уточнять Платон Роскоф не хотел, и, признаваясь откровенно, был рад, что его самого там пока не потребовалось.
— Не уверен. Цесаревича сейчас будет рвать надвое: править он не вправе, извини за дурной каламбур, а руки меж тем сами к короне потянутся… Нет, не настолько, чтоб схватить, а все же… Чует сердце, начнет тянуть и дотянет до беды. Тем не менее иначе было нельзя. Но самое главное — послал я Сирина Алешку к генерал-губернатору. Все документы, что собирали мы в обход графа, возьмет он с моей квартиры и доставит ему.
— Роман!! Да ты с ума не сошел?! — отчаянным шепотом прокричал Роскоф, памятуя о лишних ушах. — Мы же знаем с тобою наверное: Милорадович — в партии Цесаревича. Зачем его вводить в дела наши?
— Пришло время это сделать, Платон. Мы должны искать в графе союзника. Пойми, он потому почитает заговорщиков шалунами, что переворотов во дворцах наших было немало, а вот революций в стране — еще ни единой. Милорадович — человек века минувшего. Он, я чаю, мыслит, что немножко волнений в городе на пользу его интриге. Убедить его, что интриговать в пользу Цесаревича — лить воду на мельницу новых санкюлотов, можем единственно мы. Размах заговора, связь с масонскими ложами за границею, планы истребления августейшей фамилии, бонапартовско-робеспьеровские планы… Все это собрано у нас воедино, двух часов работы над бумагами будет довольно, чтоб генерал-губернатор понял, сколь важно немедля взять сторону Николая Павловича и ждать документального подтверждения воли покойного. Верь слову, он сразу начнет аресты в столице… Милорадович — интересан и своеволец, но не предатель и не дурак.
— Быть может, ты и прав… Быть может…
— О, прости Роскоф, думал, здесь пусто!
Платон Филиппович нимало не изменился в лице, просто поднял голову и окинул вошедшего Павла Гремушина взглядом, лишенным какой-либо неприязни. Так, легкое невнимание, естественное при столь трагических обстоятельствах.
— Ба!! Неужто Поль?! — голос Роман Кирилловича казался правдивейше сердечен. Первое восклицание прозвучало чуть громче, нежели позволяли печальные обстоятельства, затем он как бы спохватился и заговорил чуть тише, идя тем не менее с раскрытыми объятиями навстречу Гремушину. — Не знал даже, что ты в свите! Я чай, с войны не видались, с самого Парижа! Эх, время-то было! А ты, черт, все такой же, не изменился, нимало не изменился!
Пытаясь понять, какую игру играет Роман, Платон Роскоф весь обратился в зрение и слух, глядя, как тот обнимается с цареубийцей. Ни одной фальшивой ноты, как убедительна эта роль свойского малого, которую Сабуров при необходимости легко играл всегда. Но на сей раз самого себя превзошел. Как крепко обнял, но вместе с тем сколь уместным сие выглядит!
— Да и ты все тот же медведь, Сабуров, у меня аж ребра затрещали! — сердечно отвечал Гремушин. — Вот уж довелось встретиться. Ты-то как здесь сам?
— Да к Роскофу прискакал, с семейными делами, а тут такое, — Сабуров разжал объятия. Веселый огонек блеснул в сапфировых красивых его глазах. И веселье это было уже непритворно. Платона пробрала отчего-то ледяная дрожь. Он хотел что-то сделать и добился своего. Но чего? Пытался прощупать карманы? Что в них можно было найти? Яд и без того прояснен. Доказательств и без того нет, да они и не нужны теперь.
Нежданно кордегардия вдруг заволоклась перед глазами Платона белесым туманом воспоминания. Отчетливо увиделось, нет, не Кленово Злато, а Сабурово, куда ездили они со старшими проверять дом. Покуда Елена Кирилловна охотилась на моль в коврах, а Филипп Антоныч — на древоточца в балках, кои сам лазил проверить на чердаке, они, два школьника, бродили по саду.
«Ты на Алтае не вылезал от Иеремии, — услышал он собственный свой голос, еще отроческий, ломающийся. — По-моему, Роман Сабуров, тебя никто не проклинал».
«А соображаю не хуже проклятого, — усмехнулся Роман, небрежно приласкав каменную гриву льва, любовавшегося своим отраженьем в озерной воде. — Знаешь, я в малолетстве любил верхом кататься на этом зверюге».
«Роман, зачем тебе это? — Платон не дал разговору утечь в сторону. — Это же страшные гадости».
«Пригодятся. Спроси у Лены, небось подтвердит, что даже в самом красивом человекоубийстве красоты быть не может. Это все ребяческие игры. Я знаю двадцать способов убить человека не красиво, но сообразно своей необходимости. Слушай, Платошка, ну перейми ты хоть один! Хотя бы тот, про который я уж рассказывал тебе. Проще же простого! Просто надо хорошенько запомнить, под каким углом сдавить ребра. Что тут самое хорошее, покойник даже не догадается ни о чем, а в ящик дубовый сыграет в течение месяца».
Ох, Роман, Роман… Как ни вглядывайся, тени смерти не разглядишь в лице Гремушина. Лицо, как лицо. Но Роман сделал это, нет сомнений, Гремушин не жилец.
Платон Филиппович сам не понимал собственных чувств. Да, Роман всего лишь покарал убийцу. Цареубийцу. И все же, все же…
— Роскоф, у меня что, рожа перекосилась? — не без недоумения поинтересовался Гремушин. — Эко ты уставился!
— Прости, случайно… Задумался. — Больше всего Платону Филипповичу хотелось, чтобы Гремушин ушел куда-нибудь подальше. Чем дальше, тем лучше.
— Оно и понятно, есть о чем. — Гремушин хмыкнул. — Новодельную княгиню Лович в Императрицы… То-то дамочки наши обомлеют от чести служить столь сиятельной особе.
— И, полно… — перехватил разговор Сабуров. — Словила Лович свою фортуну, так и ладно. Глядишь, тоже фасон удержит, не хуже прочих.
— А что, не слышно было, вроде как слухи ходят, будто того, Цесаревич отказался в пользу Великого князя? — небрежно уронил Гремушин.
— Брехня! — добродушно отозвался Роман Кириллович. — На кофейной гуще нагадано.
— Эх, кофею-то я, как раз и не пил сегодня… Прислуга носится, как очумелая, оно и понятно, а все ж пойду, попробую добыть хоть что-нибудь посытнее сухой булки…
Гремушин скрылся в дверях.
Сабуров первый взглянул в глаза Роскофу. Взор Романа Кирилловича был пронзительно ясен.
— Догадался, что ли, Платошка?
— А ты как думаешь?
— Догадался, вижу. Ну и что, друг-племянник, осуждаешь?
Несколько мгновений Платон Филиппович молчал, потупив взгляд. Когда же он поднял наконец глаза, бледное лицо его казалось умиротворенным.
— В другое время и в другом месте — осудил бы, Роман, ты это знаешь. Но не теперь, нет, не теперь.