— А как же… — Нелли замялась: вопрос ее был слишком уж короток, да и не имел прямого отношения к делу.
— Как я подхожу к святому Причастию, милое дитя? — угадал ее мысли фон Зайниц. — Я к нему подхожу. И недуга моего со мною не случается. Это вить уже не вино, не забывай.
— Я не хотела спрашивать, да не удержалась.
— Пустое. Меж тем заметил я, что безделье и сытный обед с обильным возлиянием сморили моего Алексея. Запасшись сальной свечою, мы поднялись в спальню. Постоялый двор в Воронеже был переполнен, и, к неудовольствию, какого Игнотус отнюдь не выражал в дороге, нам досталась одна комната на троих. Рыльский очень скоро захрапел, затих и Игнотус. Меня же Морфей бежал в ту ночь. Долго лежал я в смутной тревоге, слушая доброго сверчка. Неожиданно заскрипели половицы. У половиц есть привычка скрипеть особенно сильно всегда, как кто старается не шуметь. Ступая осторожно, Игнотус подошел к кровати Рыльского и склонился над ним. Затем шаги его направились ко мне. Не ведаю по сю пору, что побудило меня притвориться спящим! Быть может, обыкновенное человеческое любопытство как раз к тому, что от нас хотят скрыть.
— Мне не объясняйте, я всегда подслушиваю, — Нелли хмыкнула.
— Во всяком случае, я сомкнул веки и постарался дышать ровно. Скрип половиц приближался, и я на мгновение уловил чужое дыхание на своей щеке. Затем Игнотус отошел, и я, разжмурясь уже, увидал в отворенной им двери скачущий свет свечи. Кто-то вошел в комнату. «Другого места говорить нету», — произнес Игнотус. «Не хотел бы я говорить пусть и при своих», — ответил вошедший. Сквозняк подхватил пламя, и осветилось лицо неприметного человека, что ужинал в одной зале с нами. Тогда они не обменялись ни единым знаком. «Я укрепил их сон», — Игнотус хихикнул. Сие показалось мне гадким. Положим, вправду не по чину было слушать нам какой-нито разговор, но что мешало ему удалить нас, взявши слово чести? Так нет, надобно было сыпать какую-то дрянь в вино братьям! Не было сомнений, что дело в вине: я оставался бодр, а Рыльский спал непробудно. Злость разобрала меня. Когда мне не доверяют, нечего и от меня ждать, что я заткну уши! Совесть моя в рассуждении подслушивания успокоилась совершенно. «Ладно, коли Вы за сие в ответе», — отозвался гость. Собеседники уселись на лавке и теперь не были мне видны, хотя свеча отбрасывала на стену их черные тени. Горбатая тень Игнотуса отчего-то наполнила мою душу томительным хладом, хоть и превосходно я знал, что горб накладной, да и много ли страшного в настоящем? «Слажено ли дело? — спросил Игнотус. — Я устал уж ждать без толку известий в сей дыре». — «Задержка приключилась из-за того, что молодого человека увязалась проводить его старая бабка. Пришлось ждать, чтоб она спокойно отправилась восвояси, нето вышли б ненужные хлопоты». — «Мне ручались, что молодой человек — сирота, — недовольно сказал Игнотус. — Затем его и выбрали средь прочих». — «Наверное он сирота, да бабка взялась невесть откуда, выползла из деревни. По щастью, старуха неграмотна, так что писем ждать не станет». — «Жду услышать в подробностях, как все произошло», — черная тень горбуна качнулась. «Все сложилось наилучшим образом, — отвечал его собеседник. — Уже мы знали, что сей вьюноша, именем Викентий Козьмодемьянский, после получения сана направлен будет в дальний приход под Казань. Никто его там знать не может. Мы с братом, коего я не назову, хоть и доверяю Вашим людям и сонным зельям, ибо имя его Вам известно без того, присоединились к нему на большой дороге чуть дальше, чем предполагали, когда тот расстался с престарелою родственницей. Робкое сердце вчерашнего семинариста смутилось нарочитыми нашими россказнями о разбойниках. Уж сам он был бы рад напроситься в компанию, а нам того и надо. Проезжая в сумерки болотами, мы замешкались под удобным предлогом. Я вылез из повозки, а брат наш, накинувши шнурок ему сзади на шею, тщательно его удушил. Бедняга не успел даже пикнуть! Зато разорался возница, коего пришлось утихомирить из пистолету. Все бумаги оказались в скудном его сундучонке и были совершенно исправны. С ними наш брат и проследовал дале после того, как мы покидали тела в трясину».
— Они убили молодого священника? — содрогнулась Нелли. — Но зачем?
— И я не мог найти ответу на сей вопрос, лежа в темноте, когда слабый огонь свечи удалился вместе с собеседниками. Мне мнилось, не только комната, самая душа моя погрузилась во мрак. Чудовищное, вероломное злодейство обсуждали Игнотус и его гость так, словно речь шла о подготовке званого обеда в ложе. Быть может, разум мой помутился? Ужасная сама по себе мысль показалась спасительною. Положительно, лучше самому сойти с ума, чем жить в разуме, видя преступников в тех, кого почитал лучшими из людей! Я нашарил в темноте верхнее свое платье и оделся. В это мгновение воротился Игнотус. «Так ты не спал, брат?» — воскликнул он с досадою. «Я не пил рейнвейну», — отвечал я. «Коли ты говоришь о рейнвейне, стало быть, слышал все». — «Да, это так». — «Пусть, — Игнотус стал вдруг спокоен. — А помнишь ли ты клятву каменщика, страшную клятву?» Увы мне, я ее помнил. Я помнил, как сам же призывал братьев ослепить меня, вырезать мне язык, замуровать меня заживо в каменной стене, если выдам чужим тайны каменщиков! «Я не требую, но умоляю, — в действительном отчаяньи воззвал я. — Зачем было совершать злодеяние над неповинным священником?» — «Хорошо, я прочищу тебе мозги, больно уж много в них мусору, — словно бы сжалился Игнотус. — Нам надобно было поставить на его место не священника». — «Но зачем?!» Казалось, доски пола ходили подо мною ходуном. «Затем, чтоб он служил Литургию». — «Но какая тайная цель в том, чтобы наш человек служил Литургию под видом священника?» — «Более никакой». — «Я не вижу смысла и потому не могу поверить. Вы не хотите сказать мне, что он должен содержать при церкви тайное убежище, ибо там его трудней всего заподозрить, либо…» — «Никаких этих целей у него действительно нет». — «Но зачем тогда притворяться священником?» — «Чтобы служить Литургию. — Голос Игнотуса сделался резок, словно вороний крик. — Цель сия очень важна. Дело в том, что при ненастоящем священнике ненастоящей будет и Литургия. Хлеб останется хлебом и вино — вином». — «Но вить превращенье хлеба в плоть — не боле чем нецивилизованный предрассудок! Разве вы веруете в него?!» — «Веруем и трепещем, — отвечал Игнотус шепотом, от коего зашевелились волосы на моей голове. — Со времен храмовников тщимся мы оборвать цепочку живых рук. Первыми были руки Петра, и он возложил их на первую голову. Так и идет с тех пор: руки — голова, голова — руки. Так передается дар делать хлеб и вино Плотью и Кровью. Но довольно перерубить лишь одно звено сей цепи — и она оборвется навсегда. Так сделали наши братья в странах, что зовутся теперь лютеранскими. Что христианство без этой магии — пустая говорильня! Почему бы не оставить дурачкам такой игрушки на потеху?» — «Но из чего молодых людей учат, что Бог лишь аллегория сил Натуры, что земная жизнь — конечна?» — вскричал я. «Сие лишь другие игрушки для других дурачков, — усмехнулся Игнотус. — Мы, посвященные в высокие степени каменщики, в Бога веруем. Веруем и трепещем». Я стоял потрясен, убит, уничтожен. Таким разумным представился мне взгляд материалистический, что от веры в Божество я отказался с такою же легкостью, как от веры в русалок и леших из нянькиных сказок. И вот оказалось, те, кто обучил меня видеть таким образом мирозданье, сами в действительности мыслят вовсе иначе. Но другой вопрос уже зарождался в моей голове, наполняя ужасом все мое нутро. «Но коли Бог есть — для чего идти против Его уставлений?!» — «Ты еще глуп, коли сам не понял ответа, — холодно сказал Игнотус. — Так и не с чего торопить события. Главное, не забывай о клятве».