Из твоей гостиной у нас за спиной послышался шепот, и Паха Сапа повернулся. Ты по-прежнему сидела (теперь ты казалась еще согбенней, моя любимая, наверное, потому что оставила эту высокомерную позу и выглядела всего лишь старухой), но поманила к себе Паха Сапу движением пальца с желтым ногтем.
Он наклонился над тобой, вдыхая аромат сиреневой туалетной воды и более основательный запах очень старой женщины, завернутой в удушающие слои одежды.
Ты посмотрела ему в глаза — посмотрела нам в глаза — и прошептала: «Оти» или «Прощай», а может, это было вообще ничего не значащее слово, вырвавшееся случайно или не имеющее никакого отношения к тому, что только что здесь происходило.
Когда Паха Сапа понял, что больше ты ничего не скажешь, он кивнул, словно все понял, снова поклонился и вышел из комнаты вслед за Мэй Кастер Элмер. Горничная, миссис Флад, зашуршала юбками у нас за спиной — понесла что-то похожее на лекарство в твою гостиную.
В ту ночь в отеле для цветных Паха Сапа спал хорошо. Его поезд отходил с Гранд-сентрал в 7.45 на следующее утро. Хотя я никогда не спал, но, случалось, впадал в бессознательное состояние в той черноте, где находился, пока Паха Сапа не вызывал меня к свету и звуку, но и там в эту ночь я не находил покоя.
Я обнаружил, что мне мучительно больно из-за того, что я ничего не мог сказать тебе, Либби, моя дорогая, моя жена, моя жизнь, а хотел сказать так много.
Жаль, что я не мог сказать тебе, что причина гибели на Литл-Биг-Хорне меня, моих братьев Тома и Бостона, моего племянника Оти и многих других состояла не в предательстве и не в трусости офицеров. Майор Рено и вправду был пьяницей (а возможно, и трусом), а этот Бентин, хотя и ненавидел меня всеми фибрами души (всегда ненавидел), доказал свое мужество на том поле, на котором Рено проявил трусость, но все это не имеет отношения к моей смерти. В глубине души я знаю, что Рено, Бентин и другие не могли прийти на помощь мне и трем моим окруженным ротам. Четыре мили, которые разделяли нас в тот день, можно сравнить с расстоянием от Земли до Луны. Они вели свое сражение, Либби, любимая моя, и ни один солдат не мог бы добраться до нас вовремя, а если бы и добрался, то лишь для того, чтобы погибнуть вместе с нами.
Все дело в том, что там было слишком много индейцев, моя дорогая. Наша лучшая разведка — белые агенты в агентствах неоднократно заверяли нас, что из агентств ускользнули в общем и целом не больше восьми сотен воинов: шайенна, сиу, лакота, накота и дакота, и что отправились они охотиться на бизонов и сражаться. Не больше восьми сотен, а скорее, гораздо меньше, поскольку такие крупные отряды редко оставались вместе надолго — им было слишком трудно найти подходящие пастбища для лошадей. И уже одни только горы человеческих экскрементов и другой грязи и мусора, которые скапливаются при стоянке отряда более чем в сотню индейцев, не позволяли им долго оставаться вместе.
Поэтому мы вышли из форта, рассчитывая, что нам будут противостоять восемь сотен, а столкнулись с… сколько их там было? Ты знаешь все цифры, моя дорогая Либби. Они разнятся: от полутора тысяч воинов против нас до более чем шести тысяч, и большинство из них из деревни, в которой обитало от десяти до пятнадцати тысяч мужчин, женщин и детей, и все они желали драться с нами или, по крайней мере, скальпировать нас и калечить. В конечном счете все объясняется тем, что нам противостояло слишком много индейцев. Это было беспрецедентно. Это было неожиданно. В этом и была причина моей гибели.
Но и в этом случае мы могли победить. Вплоть до самых последних минут. Я был уверен, что мы сможем победить, даже без рот Рено или Бентина и без обоза с боеприпасами.
Причина была проста: кавалерия, пусть и немногочисленная, всегда побеждала индейцев Равнин. Наша самая выигрышная тактика состояла в атаке на отряд любой численности или на деревню враждебных индейцев. Они могли сопротивляться несколь ко минут, но если у них была возможность просто рассеяться и бежать от атакующих, то прежде они всегда так и делали. Всегда.
Но не в этот раз.
Если задуматься, то это просто смешно, моя дорогая. Именно это ты как-то раз сказала мне про капризную лошадь, которая была у тебя в Канзасе: «Лошади могут быть опасны, но ты можешь не сомневаться, что они будут вести себя как лошади. А если ты будешь знать, что они попытаются вытворить, то сможешь избежать этого».
Я был уверен, что сиу и шайенна на Литл-Биг-Хорне будут вести себя так же, как на Вашите, как они вели себя повсюду, сталкиваясь с Седьмым кавалерийским и другими нашими полками. Застигнутые врасплох кавалерийской атакой, они должны были посопротивляться несколько минут, а потом рассеяться, как всегда.
Но на сей раз этого не случилось. Все очень просто, Либби, моя любимая.
Если бы у меня была возможность поговорить с тобой в этот первоапрельский день, я, возможно, объяснил бы тебе, что горюю не о себе, а из-за того, что взял с собой моего младшего брата Тома (вероятно, самого храброго из всех нас — он был награжден двумя медалями Почета) и моего другого брата, Бостона, который не был военным (я по собственной прихоти в последнюю минуту нанял его разведчиком, полагая, что он будет жалеть, если не примет участия в Последнем великом индейском сражении), не говоря уже о моем племяннике Оти, которому только что исполнилось восемнадцать и который пошел со мной по той же самой причине: чтобы не пропустить Последнего решительного сражения. Как я горюю из-за того, что привел их в это место, в этот час.
Если бы я мог, Либби, если бы призраки или небеса существовали на самом деле, я бы пожал им руку, заглянул в глаза и попросил прощения, в особенности у тех, кто шел за мной и так долго верил мне, — у Одинокого Чарли Рейнольдса, и Майлса Кео, и Билла Кука, но не за их смерть, потому что двум смертям не бывать, а одной все равно не миновать (как напомнил нам Гамлет), [104] а за глупость моих предположений и мелкие просчеты в то жаркое, влажное июньское воскресенье 1876 года.
Но еще я бы напомнил тебе кое о чем, моя дорогая, я бы напомнил тебе, как хорошо мы жили вместе (и собирались и дальше жить так же — я бы наконец, по завершении Последнего великого индейского сражения, стал зарабатывать деньги, читая лекции, издавая книги, а может, у меня было бы и кое-какое будущее в качестве политика от демократов). Но если не думать о будущем, то я просто напомнил бы тебе о том, как хорошо нам было.
Я был солдатом и любил свою профессию. А тебе, моя любимая, нравился статус жены воина и волнения, связанные с этим… или по меньшей мере статус жены воина-офицера.
Конфедераты были храбрейшими воинами, с какими мне приходилось сражаться, а затем в качестве врага выступали незамиренные индейцы. Но даже тогда, даже в ту последнюю зиму и весну, мы с тобой знали, что дни активных военных действий на фронтире подходят к концу.