Пропитывал и жесткую стерню,
И слякотные лужи, и траву,
Сгущаясь возле трупов, а поодаль
Рассеиваясь, обращаясь в слабый
Отравный смрад, которым заражен
Весь мир вокруг… [5]
[Здесь страница небрежно вырвана, от нее остался обрывок с двумя словами: «дикий ужас…» Строки на следующей странице, по всей видимости, являются отдельным стихотворением. — Прим. ред.]
При свете лишь одних ракет сигнальных
Мы проползли на брюхе сотню ярдов
Среди распластанных повсюду трупов.
И наконец увидели столбы
И проволку немецких заграждений.
Укрывшись за последним мертвецом,
Лежали мы, недвижные, как он,
И слышали сначала звон лопат,
Потом глухие голоса и кашель.
Пальнул дозорный, пулемет залаял,
Ракета взмыла… а когда она
Упала и с шипением погасла,
Мы быстро поползли обратно мимо
Уже знакомых мертвецов и скоро
В траншее пили свой законный ром. [6]
10 июля, понедельник, 8.05
Утро просто чудесное. Сегодня я умру — и какая жестокая ирония в том, что мне суждено умереть в столь погожий солнечный день!
Ночью, во время разведки, повсюду были только грязь, слизь и слякоть. Потом наступил ясный рассвет. Жаркое летнее солнце бьет лучами по лужам вонючей воды, и над траншеями и воронками курится пар. Здесь, в передовом окопе, остались немецкие трупы, и от мокрой одежды мертвецов поднимаются тонкие струйки пара. Точно души, улетающие в небо из…
…из ада? Какая банальщина. На слух так ничуть не похоже на ад. Со стороны Ла-Буассели доносится пение жаворонка.
Минуту назад пришли полковник Претор-Пинней и капитан Смит из роты «D», и полковник негромко промолвил:
— Атака начнется в восемь сорок пять. Сверим часы.
Я достал отцовский серебряный хронометр и осторожно подкрутил стрелки, сверившись с часами полковника и капитана. Сейчас восемь двадцать две. Отцовский хронометр показывал восемь восемнадцать, а я перевел его на восемь двадцать одну. Я потерял три минуты жизни, просто переставив часы.
На меня снизошло странное спокойствие.
Невесть почему около часа назад орудия умолкли. Тишина кажется оглушительной. Я случайно слышал, как полковник Претор-Пинней говорил майору Фостеру Канлиффу, что первого июля артобстрел закончился на десять минут раньше, чем следовало, поскольку артиллеристам неверно передали приказ. Я задаюсь вопросом, не была ли допущена такая же ошибка и сегодня утром.
Со своего места около перископа — на самом деле просто зеркала, закрепленного на шесте над бруствером, — я вижу лесок в нескольких сотнях ярдов от наших окопов. Справа от леска — большинство деревьев там повалено снарядами, лишь немногие уцелели — находится еще одно скопление поломанных деревьев и руины деревни Контальмезон. Вчера вечером наши ребята из 23-й дивизии вытеснили оттуда немцев, а теперь нашему батальону приказано выбить противника из окопов. Жаль, что сегодня ночью мы ничего толком не разведали.
Отсюда до ближайших немецких траншей ярдов сто пятьдесят. Футбольный мяч долетит, если пнуть хорошенько. (Мой друг из 2-го полка Уэльских фузилеров, Эдди Дадд, сказал, что утром первого июля, в самом начале Большого Наступления, несколько парней действительно послали мячи к вражеским траншеям. Солдаты добровольного «товарищеского» батальона, набранного из футболистов и южноафриканских регбистов. По словам Эдди, в одном взводе там из сорока человек в живых остался только один…)
8.30
Сержант Лэйни (слева от меня) и сержант Кросс (справа) ходят взад-вперед по окопу, предупреждая людей не сбиваться в кучи. «Иначе боши перестреляют вас, как кроликов», — говорит сержант Лэйни. Странное дело, но слова звучат успокаивающе.
Конечно, они перестреляют нас, как кроликов. Помню, шестилетним ребенком видел однажды, как отец свежует кролика. Один ловкий надрез, рывок — и шкура соскользнула, словно сброшенное с плеч пальто, лишь тягучие нити какой-то вязкой слизи соединяли ее с бледно-фиолетовой тушкой.
8.32
Что здесь делает поэт? Что здесь делаем все мы? Я бы сказал своим людям что-нибудь вдохновительное, но у меня так пересохло в горле, что вряд ли я сумею произнести хоть слово.
8.38
Сотни штыков. Они блестят на ярком солнце. Сержант Кросс кричит солдатам держать штыки ниже бруствера. Как будто немцы не знают о предстоящей атаке. Где, черт возьми, обещанный огневой вал?
8.40
Я знаю, что может спасти меня. Литания жизни. Перечень вещей, которые я люблю так, как может любить только живой человек и поэт:
— белые чашки, сверкающие чистотой;
— мокрые крыши в свете фонарей;
— хрустящая корка свежеиспеченного хлеба и пища с богатым сложным вкусом;
— уютный запах ласковых пальцев;
— распущенные волосы, шелковистые и блестящие;
— бесстрастная красота огромной машины.
8.42
Господи Иисусе, о Господи. Я не люблю Бога, но я люблю жизнь. Прохладную негу простыней. Сверкающие дождевые капли в прохладных бутонах цветов. Шершавый поцелуй чистых шерстяных одеял. [7] Господи… лишиться всего этого?
8.43
Женщины. Я люблю женщин. Свежий пудрово-тальковый аромат женщин. Их бледную кожу и бледно-розовые соски в свечном свете. Их мягкость и упругую твердость, и мускусную влажность…
8.44
Я буду думать о женщинах. Я закрою глаза и буду думать о литании женственности, вспоминать запах, цвет и вкус живой женственности. Все исполненные жизни и жизненной энергии… [строчка не закончена. — Прим. ред.]