Даже сейчас, после нескольких визитов, любая попытка описать ее внешность кажется своего рода святотатством. Но возможно, если я вложу в описание хотя бы малую долю благоговения, которое испытываю перед ней, шансы увидеть ее снова не уменьшатся.
Кожа у нее белая. И это не обычная английская бледность, вызванная недостатком солнечного света, а сияющая белизна каррарского мрамора. Черты лица — словно озаренного изнутри — классически правильные, но не настолько утонченные, как у современного идеала женской красоты. Нос прямой и длинный, подбородок волевой, глаза широко расставлены и почти черные. Волосы убраны на старомодный манер. Когда я в последний раз был в Париже и Лондоне, женщины носили волосы покороче, уложенные волной на лбу и свободно зачесанные над ушами, зачастую убранные в узел на затылке. У Прекрасной Дамы волосы подколоты по бокам гребнями, но распущены — в таком виде ходили женщины из поколения моей матери вечером перед сном.
Когда она дотронулась до моей щеки, я попытался заговорить, предупредить, что находиться здесь, на «ничейной земле», смертельно опасно, но Прекрасная Дама прикоснулась пальцем к потрескавшимся губам и покачала головой, словно призывая к молчанию.
Я смутно заметил, что на ней надето платье, неподобающее для медсестры и решительно неуместное в данной обстановке: из тонкой шелковистой ткани вроде крепдешина, покроем похожее на нижнюю сорочку или ночную рубашку, но не являвшееся ни первой, ни второй. Оно замечательно шло к волевому лицу и статной фигуре Прекрасной Дамы. Мне представилось, будто за мной явилась Пенелопа, чтобы забрать домой, положив конец моим странствиям.
Я закрыл глаза, и в моем полусне она по-прежнему оставалась со мной. Только теперь мы находились не на поле боя, а на террасе чудесного особняка, залитой лунным светом. Окрестные пейзажи и запахи летней ночи казались знакомыми, и я решил, что это Кент. Прекрасная Дама ждала меня за кованым столиком в увитой зеленью беседке. Я подошел и сел напротив. В глаза мне бросилось, что теперь на ней вполне обычный наряд: персиковый костюм, состоящий из юбки по щиколотку и сборчатой блузы с широкими рукавами и рюшами на манжетах. Золотисто-каштановые волосы — при свете луны я отчетливо разглядел цвет — уложены в узел на затылке и частично прикрыты соломенной шляпкой со слегка загнутыми полями, украшенной пушистым пером.
Между нами стоял серебряный поднос с чайными принадлежностями. Когда Прекрасная Дама собралась налить мне чаю, я попытался дотронуться до нее. Она слегка отстранилась, но продолжала улыбаться.
— Это галлюцинация, — сказал я.
— Ты действительно так думаешь? — мягко спросила она. Нежный голос и взгляд темных глаз сладко взволновали меня.
— Да. Я умираю в какой-то… — хотел сказать «сраной воронке», но в последний момент осекся; пускай я страдаю предсмертными галлюцинациями, но это еще не повод забывать о приличиях при даме, — в какой-то банальной воронке во Франции, — продолжил я. — И все это… — повел рукой, указывая на увитую плющом беседку, на густые сады, откуда веяло ароматом гибискуса, и на залитый тусклым лунным светом особняк, — все это — галлюцинация моего умирающего мозга.
— Ты действительно так думаешь? — повторила она и взяла мою руку.
Слова «как током ударило» слишком невыразительны, чтобы передать мои ощущения от ее прикосновения. Как будто я никогда прежде не дотрагивался до женщины. Как будто был заикающимся от волнения юнцом, а не искушенным дамским угодником, каким позволил себе заделаться по окончании кембриджского Клэр-колледжа.
Я уже открыл рот, собираясь сказать, что абсолютно уверен в нереальности всего окружающего, но в следующий миг выплывшая из-за облаков луна посеребрила белоснежную грудь в глубоком вырезе блузы, и слова застряли у меня в горле.
— А я думаю, все это реально, — прошептала она, рисуя кончиком пальца овал на моей ладони. — Но тебе придется вернуться к своим друзьям, прежде чем мы увидимся снова.
— Друзьям? — прошептал я, смущенный, что у меня такие сухие, растрескавшиеся губы. Я не помнил ни имен, ни лиц. Все мои боевые товарищи обратились в прах. В жалкий прах. Одна только Прекрасная Дама занимала мои мысли.
Она улыбнулась — не жеманно, как многие известные мне лондонские дамы, не кокетливо, как многие француженки, и уж точно не холодно, как иные состоятельные вдовы и жены из круга моих знакомых. А самой милой улыбкой, правда, слегка ироничной и даже вызывающей.
— Ты хочешь увидеться со мной еще раз? — спросила она. Ее ресницы блестели в лунном свете.
— О да, — выпалил я, не задумываясь, насколько наивно это звучит. Мне было плевать.
Она в последний раз погладила мою руку:
— Мы поговорим об этом, когда ты вернешься туда, куда должен вернуться.
— А куда? — спросил я. Ноги снова были погружены в мерзкую жижу. Руки нервно подергивались. Отцовские часы и цепочка, обмотанная вокруг черного от грязи и копоти запястья, поблескивали в лунном свете.
— Обратно, — прошептала Прекрасная Дама.
И снова она в свободно ниспадающем платье, похожем на нижнюю сорочку. Это меня обеспокоило: слишком уж много на нем складок. Здесь, на фронте, мы ходим все во вшах, а живут они главным образом в швах форменной одежды и складках шотландских килтов. Форма у меня новая, то есть была новая (покупал обмундирование в офицерском магазине в Амьене всего пару недель назад), но я уже успел завшиветь.
Но чтобы Прекрасная Дама — и со вшами? Я осознал, что она гладит меня, скользит ладонью по голому бедру. Солдат в воде смотрел на нас белыми глазами, подрагивавшими в лунном свете.
— Возвращайся назад, — прошептала она, подаваясь ближе ко мне. От нее исходил фиалковый аромат с оттенком жасмина. Она легонько провела острыми ногтями по внутренней стороне моего бедра, скорее испытывая меня, нежели дразня. — А потом мы снова встретимся.
Я начал было говорить, но Прекрасная Дама коротко взглянула налево, словно услышав чей-то зов, а затем поднялась по откосу воронки — так плавно, будто не взошла, а воспарила. Я опять остался наедине с головой, пристально смотрящей на меня из зловонного озерца, нижней половиной тела, прожорливыми крысами и роем трупных мух.
Я выбрался из ямы перед самым рассветом, подвергся обстрелу, едва показалось солнце, неподвижно пролежал весь длинный июльский день и пополз к британским окопам вечером среды 12-го числа, с наступлением сумерек. Уже близился рассвет следующего дня, когда я услышал лязг винтовочного затвора.
Голос из темноты велел мне подойти показаться, кто такой, или назвать пароль. Я не мог сделать ни первого, ни второго, ибо лежал еле живой между витками колючей спирали, истекая кровью. Почти физически почувствовал направленное на меня дуло винтовки и напряженную сосредоточенность часового, готового выстрелить при первом же звуке голоса.
Я мог бы прохрипеть из последних сил свое имя и название части, возможно, даже воодушевляющую фразу «Боже, храни Короля», но у меня так сильно пересохло в горле и потрескались губы, что наверняка все это прозвучало бы неразборчиво. Поэтому я запел, сколь бы нелепым и необъяснимым ни казалось такое решение. Мотив немного напоминал детскую песенку «Весело пляшем вокруг куста».