– Чего, опять назад? – спросил красноармеец Артёма.
Поискав, Артём нашёл в кармане пропуск – весь в горчице и сальных пятнах.
– На суп его можно пустить, – сказал красноармеец, возвращая бумагу.
Вздохнув, Артём шагнул за Борисом Лукьяновичем.
Блатные поднялись и медленно тронулись им навстречу.
– Почему не в роте? – заорал на них вдруг налетевший, как вихорь, Бурцев. – Наряд отменили? Здесь объявили привал? Или открыли бульвар?
Ксива при виде Бурцева сдал два шага назад, Шафербеков – один.
– Ты кто такой? – заорал Бурцев на Жабру. – Какая рота?
Жабра шмыгнул носом и быстро пошёл в сторону лазарета, напряжённый всем лицом, будто пересчитывая зубы во рту.
Ксиву с Шафербековым Бурцев так и не тронул, а на леопарда замахнулся стилетом:
– Пошёл прочь, дрянь!
Через полминуты все разошлись, остался один Бурцев, Артём с Борисом Лукьяновичем прошли мимо.
Сапоги на Бурцеве были новые, отличные и начищенные до блеска.
С Артёмом он не поздоровался.
* * *
Прошли через монастырский двор и вышли с другой стороны – Управление лагерем располагалось в здании на причале. Через эти ворота заключённых не выпускали, но Борис Лукьянович, видимо, имел особый документ.
Кабинет у Эйхманиса был просторный, полный воздуха. На столе стоял графин с чистой водой. Портретов на стенах не было, только самодельная карта Соловецкого острова с многочисленными флажками.
“Кто-то из заключённых рисовал наверняка”, – подумал Артём.
Когда входили, Эйхманис поднял глаза и ничего не сказал.
При ярком дневном свете стало заметно, что он загорелый. Волосы ровно зачёсаны назад, высокий голый лоб с белой, у самых волос, полоской – видимо, иногда на жаре ходил в кепке или фуражке. Глубокая морщина между бровями. Крупные поджатые губы. Неподвижный взгляд направлен прямо на Бориса Лукьяновича.
Что-то в нём было такое… Артём поискал подходящее слово… Словно он был иностранец! Каждую минуту ожидалось, что вдруг он перейдёт на свою, родную ему, речь, и совсем не латышскую, или немецкую, или французскую – а какую-то ещё, с резкими, хрустящими, как битое стекло, повелительными словами.
Отдельно в уголке сидел Граков, с чрезвычайно осмысленным видом делая заметки в своём блокноте.
– …Фёдор Иванович, я знаю, что артистам теперь положен доппаёк, артистов сняли с работ… но нам, спортсменам, я считаю, нужен тройной паёк. Хотя бы до соревнований. У многих недостаток веса… Это может сказаться… – чуть стесняясь, но в то же время настойчиво, словно принуждая себя произнести всё, что считал нужным, говорил Борис Лукьянович.
– Борис Лукьянович, с вашей командой только одна проблема, – громко, словно бы на плацу, с чуть нарочитой резкостью отвечал Эйхманис, несмотря на то что ему, судя по всему, происходящее казалось забавным. – Двадцать три из двадцати семи предполагаемых участников соревнований находятся здесь по статье “Терроризм”.
Борис Лукьянович потрогал дужку очков, как бы желая их снять, но раздумал, будто решил: а вдруг не увижу что-то важное?
“Насколько Борис Лукьянович смотрится меньше рядом с Эйхманисом, – отметил Артём. – Или это власть? И если бы на месте Эйхманиса сидел Борис Лукьянович?.. Я бы воспринимал всё иначе?”
– Терроризм! – повторил Эйхманис и поднял карандаш вверх, покрутив им лёгким круговым движением с таким видом, словно готовился бросить в дальний угол кабинета, или в Гракова, которого просто не замечал.
Артём некстати вспомнил, что Галя тоже всё время разговаривала с карандашом в руке.
– У нас что, нет других преступников? – спросил Эйхманис; он чуть ослабил пальцы, карандаш скользнул вниз, Эйхманис поймал его за самый кончик и покачал в воздухе, словно это была стрелка часов; в его неосмысленной игре было симпатичное мальчишество. – Воры есть? Есть. Грабители есть? Есть. Мошенники есть? Оч-чень много! Так почему ж вы набрали одних террористов? Это самая любимая ваша статья Уголовного кодекса? Или вы готовите нам какой-нибудь сюрприз к годовщине Октября?
Борис Лукьянович кашлянул и посмотрел по сторонам – Артём догадался, что тот ищет стакан: ему захотелось воды. Но стакан был только у Эйхманиса.
– Иван! – крикнул Эйхманис куда-то, легко пристукнув ладонью о стол; Борис Лукьянович и Артём вздрогнули, в стакане Эйхманиса мягко качнулась вода. – Кружку принеси, будь добр!
Эйхманис, несмотря на то что обожал муштру, постро-ения и военные смотры, сам был в гражданской одежде. Который раз Артём его видел – и всякий раз это отмечал: в то время как вся лагерная администрация носила форму, он появлялся на людях то в свитере красивой вязки, то в одной тельняшке, а сейчас сидел в элегантном пиджаке, три верхние пуговицы на рубашке были расстёгнуты, виднелась крепкая шея – вместе с тем было в нём что-то молодое, почти пацанское.
Артём поймал себя на чувстве безусловно стыдном: в эту минуту Эйхманис ему по-человечески нравился.
Он так точно, так убедительно жестикулирует, и за каждым его словом стоит необычайная самоуверенность и сила.
Если б Артёму пришлось воевать – он хотел бы себе такого офицера.
Принесли кружку, Эйхманис резко, по-хозяйски передвинул графин со своего стола на стол совещаний, стоявший впритык.
– Понимаете… – начал Борис Лукьянович, наполнив себе кружку и бережно отпив; было видно, что ему трудно объясняться. – По статье “Терроризм” чаще всего попадаются… студенты. Если студент идёт в террористы – он, как правило… в неплохой физической форме. То есть, многие из них готовят себя…
– Ну да, готовят, – в тон Борису Лукьяновичу и вроде бы без раздражения сказал Эйхманис, но Артём почувствовал, что физкультурник опасается поднять глаза на начлагеря.
Борис Лукьянович снова на несколько секунд замолчал.
– Чего не скажешь ни о рабочих, – закончил он наконец, – ни о крестьянстве… Ни о нэпманах. Ни о большинстве уголовников – у многих из которых здоровье уже подорвано. Есть, я догадываюсь, среди каэров люди, которые могли бы нам…
– Да-да, террористов из новых и каэров из бывших, – засмеялся Эйхманис; Артём наконец решился на него мельком взглянуть и сразу встретился с ним взглядом: глаза начлагеря были серые, чуть надменные и чуть усталые, зато с пушистыми и длинными ресницами: как он их уберёг до своего возраста, неясно. Он что, никогда не прикуривал на ветру?
Смех у него звучал так, что было понятно: смеётся в его кабинете только он один, всем остальным это делать необязательно.
Зубы у Эйхманиса были ровные, уши твёрдые, как бы вырезанные резцом, на подбородке заметная ямочка… и только скошенная, ускользающая какая-то линия скул, снова замеченная Артёмом, чуть портила впечатление. С такими скулами сама голова Эйхманиса казалась недостаточно крупной для его тела и напоминала что-то вроде морского валуна, который долго обтачивало море, а потом сплюнуло, сгладив то, чему нужно бы выглядеть резче и очерченней.