Дверь медленно – зато со скрипом – отворилась, и на пороге образовался Василий Петрович.
Артём выдохнул так, словно если не весь груз, то хотя бы часть его вдруг упала с души.
– А я увидел вас – как вы по двору идёте. И такой красивый, такой поджарый и помолодевший… Когда б вас в Москву – комсомольские барышни бы таяли… и в таких сапогах! – с порога зажурчал Василий Петрович, весь щурясь, как рыболов.
– Тьфу на них! – сказал Артём, глянув на сапоги, и снова почувствовал, как близко слёзы у него.
– Отчего же это, – удивился Василий Петрович, тоже заметив сапоги на пути у себя. – Мне бы такие очень понадобились – осень уж близится, осень, а мои развалились совсем.
Артём вдруг вспомнил – и зажмурился от душевной боли – что свою собственную одежду он сложил в тот тюк, куда засунул форму для всех остальных – и её теперь красноармеец увёз к Эйхманису. Да что ж это такое-то!
Он бросился к окну: вдруг этот Петро так и стоит во дворе? – но, естественно, нет. Олень Мишка перетаптывался на том месте.
День уже явно прошёл: белёсый соловецкий вечер наползал.
– Что такое, друг мой? – спросил Василий Петрович озадаченно. – Что вы мечетесь, как Чацкий?
Артём обернулся и некоторое время смотрел на Василия Петровича, ничего не говоря.
– Да и чёрт с ним! – решил наконец вслух, махнув рукой.
“Тебя завтра же расстрелять могут! – сказал себе Артём, – А ты о старых штанах опечалился!”
По совести говоря, он уже не очень верил в то, что его убьют: а за что? Его задержали в ИСО, он не виноват. Десятника ударил? Так он уже не десятник был, а освобождённый по амнистии бывший лагерник, к тому же пьяный.
Вся эта правота, конечно, выглядела шатко – но она же была.
– Как вы сюда попали, Василий Петрович? – спросил Артём, ещё не улыбаясь, но понемножку оживая.
– Я же ягодками то одних, то других кормлю, – готовно отвечал его старший товарищ. – Везде свои люди, без блата никак – они ж все не пойдут в двенадцатую роту за брусникой, вот я им и разношу время от времени… И тебе вот принёс, – в каждом слове милейшего Василия Петровича были разлиты ирония, и самоирония, и доброта, и лукавство, и новоявленные мудрости соловецкого жития.
Он выставил на стол кулёк смородины вперемешку с малиной – Артём и не помнил, когда ел эти ягоды.
– Можно? – переспросил он.
– Нет-нет-нет, – с деланой строгостью запротестовал Василий Петрович. – Только смотреть. Полюбуетесь – и я дальше по ротам понесу свои ягоды – вволю, чтоб подразниться, – и засмеялся. – Кушайте! Кушайте, Тёма.
Василий Петрович уселся напротив Артёма – на кровати Осипа.
Артём схватил кулёк, тут же зачерпнул горсть и отправил в рот.
Как воспитанный человек, предложил Василию Петровичу, тот, не переставая солнечно щуриться, ответствовал, подняв вверх раскрытую ладонь и несколько раз качнув ей влево-вправо.
– Как там в нашей роте? – спросил Артём, облизываясь.
– А всё как-то так, – ответил Василий Петрович, – …в тяготах и суете. Лажечников умер. Неужели не знаете? Вроде бы, когда вы лежали в больничке – тогда и умер? Афанасьева к артистам перевели. Блатные – блатуют и лютуют иногда. Кормлю их ягодами, Артём, представляете, какой позор старику? Бурцев… ну, про Бурцева вы сами всё поняли – лучше он не становится, только хуже. Китайца из нашей роты он, кажется, доконал совсем – уехал наш ходя в карцер, и с концами… Крапин – на Лисьем острове, кого-то там разводит – кажется, не совсем лисиц…
– А вы, значит, всё ягоды собираете? – спросил Артём, как бы поддерживая разговор – ему было ужасно вкусно и говорить не хотелось.
– А я всё ягоды, – согласился Василий Петрович. – А вы?..
Артём дал понять, что сейчас дожуёт и ответит, а сам подумал: “Сейчас я скажу милому Василию Петровичу, что начальник лагеря Эйхманис назначил меня старшим в поиске кладов – да-да-да, кладов! – на соловецких островах, после того, как мы с ним два дня пили самогон, – да-да-да, с ним пили самогон! – а сегодня я приехал сюда и на третьем этаже Информационно-следственного отдела во время допроса изнасиловал сотрудницу лагеря… или она меня изнасиловала. Да-да-да, разделись почти донага, на мне остались так понравившиеся вам болотные сапоги и спущенные галифе, а на ней – рубашка с закатанными рукавами, и мы неожиданно вступили в плотскую, чёрт, связь. Скажу – и Василий Петрович решит, что я сошёл с ума. И будет прав… Забыл сказать, что Галина – любовница Эйхманиса, Василий Петрович”.
Прокрутив этот монолог в голове, Артём почувствовал натуральное головокружение и болезненную тошноту.
“Это ни в какие ворота…” – сказал он себе, чувствуя, как на лбу и висках разом появился бисерный пот.
Так как Артём всё не отвечал, а лишь делал странные знаки глазами – мол, ем, всё ещё ем, и сейчас всё ещё жую, а теперь глотаю, – Василий Петрович решил ответить за него сам:
– Мне казалось, вы попали… как они это называют? в спартакиаду?.. но я прохожу последние дни мимо спортивной площадки – вас там не видно.
– Да, – очень твёрдо ответил Артём, но больше ничего не сказал.
И к ягодам не прикасался, держа кулёк в руке. Рука была мокрой.
– Ну, хорошо, – кивнул тактичный Василий Петрович. – Потом расскажете. Я что зашёл: раз уж вы здесь – пойдёмте на наши соловецкие Афины? Мы сегодня собираемся. Мезерницкий, опять же, про вас спрашивал. И владычка Иоанн интересовался.
– А когда? – встрепенулся Артём.
– А вот сейчас, – сказал Василий Петрович, поднимаясь. – Вы, как я вижу, не очень заняты. Там, не поверите, будет некоторое количество пьянящих напитков. У вас есть какие-то закуски?
– У меня? – Артём полез под свою лежанку, так и не выпуская из рук кулёк с ягодами.
– Дайте я подержу, – предложил Василий Петрович.
Не глядя, Артём протянул ягоды. Следом – обнаруженные в ящике консервы.
– О, мясо-гороховые… – с интересом сказал Василий Петрович. – И ещё одни. Где вы их набрали?
– …Не помню, – ответил Артём снизу.
– Хорошо живёте, – сказал Василий Петрович.
– Хорошо, – эхом отозвался Артём.
* * *
– А что, другой обуви у вас нет? – спросил Василий Петрович, когда Артём обувался. – Там, знаете ли, не очень сыро.
– Василий Петрович, прекратите, – с некоторой даже болью попросил Артём.
– Ну, как хотите, как хотите, – примирительно сказал Василий Петрович.
Встречались опять у Мезерницкого.
– Мы приветствуем вас, Артёмий, милый наш товарищ по несчастью! – шумел хозяин, обводя рукой то ли накрытый стол, то ли гостей за столом.
– Отчего же… – раздумчиво ответил Артём, разглядывая стол.