Где-то поблизости болезненно крикнула чайка, словно ей наступили на хвост, а несколько других заклекотали в ответ.
Василий Петрович упёрся двумя руками в стену возле головы Артёма и нависал над ним.
Артём чуть склонил голову в сторону: смотреть нетрезвому, взрослому, раздражённому, под пятьдесят лет мужчине в глаза – не самое большое удовольствие в жизни.
Отвечать больше не хотелось.
Свистящим шёпотом, будто его озарило, Василий Петрович воскликнул, вдруг перейдя на “ты”:
– Да ты попал под его очарование, Артём! Это несложно, я сам знаю! Но ты помни, умоляю, одно. Эйхманис – это гроб повапленный! Знаешь, что это такое? Крашеный, красивый гроб – но внутри всё равно полный мерзости и костей!
Артём наконец поднял руку и высвободился, почти оттолкнув Василия Петровича.
Он стоял в шаге от него, рассматривая съехавшую набок неизменную кепку товарища.
– Я любил тебя за то, что ты был самый независимый из всех нас, – сказал Василий Петрович очень просто и с душой. – Мы все так или иначе были сломлены – если не духом, то характером. Мы все становились хуже, и лишь ты один здесь – становился лучше. В тебе было мужество, но не было злобы. Был смех, но не было сарказма. Был ум, но была и природа… И что теперь?
– Ничего, – эхом, нежданно обретшим разум, ответил Артём.
А что он ещё мог ответить.
Поискал глазами, где его рота, и резко направился туда. Через два шага его всё-таки вырвало. Артём даже не остановился, лишь переступил через гадкую лужу, вытер губы рукавом – от рукава ужасно пахнуло одеколоном и желудочным соком – и поспешил к своему корпусу.
Чайки гурьбой слетелись клевать то, что осталось после Артёма.
* * *
Утром пришёл красноармеец, сказал: “Собирайся!”.
Артём спал плохо и мало, проснулся до зари и долго лежал лицом к стене, не шевелясь. Сначала пытался не думать – ничего не вышло, потом пытался думать – тот же результат.
Пока Осип собирался на работу, Артём делал вид, что спит.
– Что ж так пахнет духами, – несколько раз спросил Осип, нюхая воздух. – Артём! Артём, спишь?.. Или одеколоном?
“Нет, бля, не сплю – дрова рублю”, – мысленно отвечал Артём, желая Осипу, как в той приговорке, осипнуть и вообще провалиться к чёрту.
…И потом красноармеец.
Артём сидел на лежанке, пытаясь по его виду понять, что же теперь случится.
Ничего понять было нельзя, пришлось собираться.
О, эти болотные сапоги.
Красноармеец внимательно смотрел, как Артём их надевает.
Женские чулки Артёму было бы менее противно натя-гивать.
“Что он так смотрит, – думал Артём. – Может, он собирается снять их с меня сразу после расстрела?..”
Иной раз такими мыслями Артём себя удивительным образом взбадривал, но тут получилось едва ли не наоборот: его вдруг снова затошнило, руки потеряли крепость, сапоги не лезли, и не лезли, и не лезли – это был смех и позор какой-то…
Артём встал – носок так и не пробрался вовнутрь, несколько шагов он прошёл, как хромой конь.
– Натяни сапог-то, – сказал красноармеец равнодушно. – Нет, что ли, другой обувки-то?
– Нет, – ответил Артём, сам едва услышав свой голос.
…Дорога была в ИСО.
На втором этаже встретил Бурцева – тот быстро спускался вниз, под мышкой папка с бумагами, дорогу не уступил – пришлось посторониться и красноармейцу, и Артёму: так и прошелестела эта сволочь мимо, даже не кивнув, как и не были знакомы никогда.
На третьем во всё том же кабинете ждала Галина, с поджатыми губами, с ледяным взглядом… но пахнущая духами.
Кивнула ему на табуретку.
Артём сел.
Фотография Эйхманиса под стеклом был перевёрнута лицом вверх, с удивлением заметил он.
“Зря она ему рога не пририсовала”, – подумал Артём из своего душного душевного подземелья.
Галина придвинулась ближе к столу, в упор – так что объёмная грудь её тяжело застыла ровно над столом.
– Если ты, – сказала Галина одними губами, – скажешь хоть слово – проживёшь ровно столько, сколько нужно, чтоб довести тебя под размах. Никакого карцера не жди – по тебе донесений как раз на три расстрела. Тебе хватит одной пули.
Артём поднял глаза на Галину и кивнул.
Она тоже кивнула: хорошо.
– Никому ещё не похвастался? – чуть громче спросила она. – О чём вчера шептался с Василием Петровичем своим во дворе?
Артём проглотил слюну, не зная, что сказать.
– О другом, – выдавил он.
Галина недолго разглядывала Артёма.
– Так как ты у нас остался без работы, – сказала она, вернувшись к бумаге на своём столе, – пришлось… оформить тебе новую должность… С сегодняшнего дня Артём Горяинов направляется… сторожем в Йодпром. Ваш сосед Осип Троянский там работает, так что… теперь поработаете вместе. Придёте – вам всё там покажут… На таких должностях у нас обычно духовенство трудится в поте лица… Вот будете как попович.
Некоторое время они сидели молча.
Галина постукивала карандашом по столу.
На щеках её выступил румянец, заметил Артём.
Выражение глаз её с ледяного понемногу сменилось на чуть более живое – словно бы она задумала какое-то озорное девичье дело.
– Спасибо, – сказал Артём тихо и внятно.
– Ага, – сказала Галина беззаботным голосом, каким, наверное, разговаривают барышни на Арбате.
…Вниз по лестнице Артём почти бежал – как в гимназии несказанно много лет назад.
“Живой, живой, живой, – повторял он. – Я живой. Я такой живой. Я не хочу быть богочеловек. Я хочу быть живая сирота. Без креста и без хвоста… Да!”
Некоторое время он метался по келье – как влюблённый перед свиданием. Впрочем, собирать ему всё равно было почти нечего: паёк, как участник спартакиады, он уже не получал, вещи у него остались только тёплые, зимние – а погода ещё нежилась, отекала солнечно в преддверии августа.
“…И что же мне теперь, голодным быть?” – встрепенулся Артём, благополучно забыв, что, если б ему полчаса назад сказали бы: кормить тебя не будем вовсе, зато не расстреляем – он был бы согласен, благодарен и безмерно счастлив.
Есть очень хотелось. У него под лежанкой, помнил Артём, были овощи, хоть и много – а хотелось чего-нибудь вроде мяса большим куском.
Не раздумывая, он выдвинул ящик из-под кровати Осипа.
Осип был богат: похоже, только что получил посылку. Сушёные вишни и черешни. Варенные в сахаре груши. Макароны в марлевом мешочке. Рис, гречка, горох. Горчица, сало. Орехи… Хлеб.