Она стояла с сияющими глазами: что? понял? ты же всё понимаешь – ну так понял ещё раз?
Крови у неё на губах почему-то не было.
Артём дышал через нос.
– Испакостил меня, ещё и ведёт контрреволюционные разговоры, – сказала Галя прочувствованно, будто бы свершив месть.
Артём ещё почти минуту смотрел молча, потом засмеялся: это было смешно – про разговоры.
Она тоже попыталась засмеяться, но вдруг заплакала. Артём впервые видел её слёзы и напугался.
– Галя, – позвал он и приобнял её, ожидая, что оттолкнёт, но она не оттолкнула. Но и не приникла. Плакала негромко, не жалостливо, но уверенно – словно надо было отплакаться немедленно.
Он попытался повернуть её лицом к себе, и она наконец поддалась, повернулась.
Вдруг он сказал ей прямо в пахнущий его кровью рот:
– Я люблю тебя.
Она услышала, но вела себя так, словно ничего не было.
Чуть отстранилась, руками вытерла лицо: оно было не раздражённое, но и не приручённое уже – а просто лицо.
– Для женщины надо хлопотать, голуба, – сказала она, не глядя на Артёма и чуть разглаживая заплаканные веки и растирая щёки. – Ты, кстати, помнишь, что тебя могут расстрелять в любой день? И как мне быть? Когда я хочу платок с разводами, баретки с резинками и пудру “Лебяжий пух”?
– Ты похлопочи, – сказал Артём тихо с ударением на “ты”. – А потом вся твоя жизнь будет как лебяжий пух.
– Я похлопотала. Сторожем должен был идти ваш владычка Иоанн, а пошёл ты. А батюшка больницу сторожит и двор возле неё метёт.
– Выпусти меня – я буду хлопотать, как последний раб, – повторил Артём.
– Выпущу, – вдруг просто ответила она, и тут же: – В театр идём завтра? Премьера.
И, не дожидаясь ответа, взяла сумку и направилась к выходу.
– Галя. Работать мне где? – спросил Артём, чувствуя себя мелко и стыдно.
– Ты сторож? Вот и сторожи. На тебе ответственность, – ответила она, не оглядываясь, и, выйдя, быстро начала спускаться вниз по лестнице.
Через несколько минут Артём шагнул следом. У дверей, когда закрывал чердак, его едва не хватил удар – на полу, возле входа, полуголый, сидел беспризорник, леопард, хлопал глазами, ничего уже от голода и одичания не боясь. Среди всех эти погорелых росписей и прокопчённых святых он выглядел как натуральный малолетний чёрт.
– Брысь, чтоб тебя! – с перепугу выругался Артём, чуть не выронив ключ.
Тот даже не двинулся, набрал в рот соплей погуще и сплюнул.
Чего ему было надо – неясно. Подслушивал, нет? Тут такое происходило.
Артём уходил с опаской, торопясь: вдруг да и бросится на спину этот чертяка.
Отпустило, едва увидел взрослых лагерников при свете: блатарей, доходяг, шваль человеческую – все свои, хорошо.
– Прибрался, матери твоей бис? – спросил внизу дневальный.
– Иди, проверяй, – ответил Артём через плечо. – Чистота как в детской.
Вышел на улицу, поднял голову.
Два окна в погорелом соборе.
* * *
Они встретились глазами, когда он заходил в зал. Место Артёма было ровно перед Галей, в третьем ряду.
“Она нарочно так, – догадался Артём. – Чтоб я думал про неё весь спектакль”.
В последний миг перед тем, как сесть, Артём поднял глаза и увидел в невысокой боковой ложе Эйхманиса. К счастью, тот разговаривал с кем-то и Артёма не заметил.
Артём поскорее уселся, чувствуя, как голова гудит от прилива крови. Не без труда справился с желанием сползти под ряды и там затаиться.
Галя тем временем не унималась. Ей нужно было кого-то окликнуть, сидя ей показалось неудобным, и она встала, при этом задев затылок Артёма бедром.
Пожалуй, это было приятно; но не пред глазами Эйхманиса.
Артём чуть наклонил голову, чтоб дать Гале покрутиться вволю, но едва разогнулся и сел прямо, тут же почувствовал её руку у себя на плече, причём мизинцем она дважды быстро пощекотала его шею. Перегнувшись через Артёма, Галя сказала кому-то, сидящему впереди его:
– Френкель, вас Эйхманис ищет, идите к нему в ложу, – и только после этого убрала руку.
Человек, которого искал Эйхманис, быстро поднялся, обернувшись, едва кивнул Гале, осмотрел Артёма – как раз в то мгновение, когда Галина рука сползала с его плеча, – руку эту заметил, но сделал вид, что ничего не видел, отвернулся в сторону и, прося прощения, двинулся к началу ряда.
Он был невысок и малоприметен, но что-то в его движениях, в его крепко сжатых, чуть влажных губах выдавало человека жуткой, упрямой воли.
– Нафталий Ароныч, – услышал Артём голос Эйхманиса, – иди сюда, надо быстро переговорить.
Френкель поднял голову, сдержанно улыбнулся и снова кивнул – но чуть иначе, на военный манер.
Одновременно с Френкелем вдоль первого ряда неспешно шёл Моисей Соломонович. Он давно уже высмотрел Артёма и с необычайной приветливостью махнул ему рукою. Здоровался он, впрочем, почти со всеми, на самые разные лады, словно его приветствия были сувенирами из лавки – и каждому доставался свой.
– “…Мара, Мара, что я буду делать, когда погонят на остров Соловки! Ты здесь будешь вдоволь наслаждаться, а я погибну, сгину от тоски…” – перездоровавшись вроде бы со всеми, красиво пропел Моисей Соломонович: Артём был почти уверен, что это сделано и для него тоже: показать, насколько соседствовавший с ним горемыка освоился теперь – может пропеть сомнительную песенку на глазах чекистов, и ничего ему не будет.
Френкель, увидел Артём, быстрым взглядом окинул Моисея Соломоновича, и во взгляде этом была неприязнь – но настолько мгновенная, что едва ли кто-то ещё заметил это.
Зал быстро собирался – рассчитан он был человек на пятьсот.
Артём случайно заметил усевшихся рядом Виоляра и его жену: сцепившись руками, они смотрели прямо перед собой, ничего, похоже, не видя и не слыша.
Все сидели вперемешку – красноармейцы и заключённые; самое высокое начальство, впрочем, располагалось в двух боковых ложах, а первые ряды были густо усеяны сотрудниками администрации и управленцами.
Из рот, что гоняли на общие работы, поблизости не было никого – зато через три места от Артёма трогал большим пальцем щёку Бурцев – “хорошо выбрит, нет?” – да и возле него, с обеих сторон, едва не в половину ряда, располагалась всякая, как Артём мысленно определил, погань из Информа-ционно-следственного отдела.
“Наверное, Бурцев захочет понять, как я здесь оказался”, – подумал Артём без особого удовольствия. Лучше бы Галя посадила его в самый дальний угол.
Галя могла бы усесться и на первый ряд, но оттуда, осенило Артёма, ей нельзя было бы видеть Эйхманиса.