Лая, пес резко поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, лихорадочно пытаясь определить, откуда исходит угроза.
— Р-р-р-р-аф! Раф! Раф!
Остальные собаки принялись обмениваться мнениями.
— Задал бы я тебе трепку, кабы мог добраться до тебя!
— Эй ты, заткнись!
— Думаешь, тебе одному опостылело это проклятое место?
— Да оставят нас когда-нибудь в покое?
— Гав! Дурак тот пес, который хочет стать волком!
— Эй, Раф! — быстро заговорил терьер. — Раф, ложись, пока не приехал грузовик… То есть пока листья не вспыхнут! Вниз, вниз, я спешу к тебе! Успокойся, я скоро буду.
Раф гавкнул еще разок, дико оглянулся и медленно опустил голову, затем подошел к сетке и принялся обнюхивать прижатый к ней с другой стороны черный собачий нос. Вскоре большой пес улегся и стал тереться своей крупной лохматой головой о металлическую стойку. Постепенно шум в продуваемом сквозняком блоке стих.
— Ты пахнешь железной водой, — сказал терьер. — Ты снова был в железной воде, так я говорю и так я зрю, тю-рю-рю…
Последовала долгая пауза.
— Вода, — произнес наконец Раф.
— Ты пахнешь, как вода в моей миске. Там такая же? Во всяком случае, на дне там грязно. Я чую это, даром что башка у меня в железной сеточке.
— В чем там у тебя башка?
— Я говорю, у меня башка в железной сеточке. Туда ее белохалатники засунули.
— Когда же это? Что-то я ее не вижу.
— Само собой, — сказал терьер таким тоном, словно отметал в сторону какое-то глупое возражение. — Ты ее и не увидишь.
— Вода, — снова произнес Раф.
— А как ты выбрался? Ты что, выпил ее? Или ее высушило солнце? Как?
— Не помню, — ответил Раф. — Выбираюсь… — Он уронил голову на солому и принялся вылизывать переднюю лапу. Затем, помолчав, сказал: — Выбираюсь как-то… Только вот не помню как. Наверное, меня вытаскивают. Чего ты ко мне пристал, Шустрик?
— Может, ты как-нибудь еще не совсем выбрался? Может, ты все-таки утонул, а? Мертвые мы… Мы никогда не рождались… Жила-была мышка, и пела она песенки… Я искусан до мозгов, и все время дождь, дождь… Этим глазиком не видно…
— Ты, Шустрик, совсем психованный стал! — огрызнулся Раф. — Да жив я, жив, тебе говорят! Вот откушу тебе сейчас пол морды, сразу поверишь.
Шустрик едва успел отдернуть голову от сетки.
— Да уж, я, конечно, психоизменяюся, дико извиняюся… Дорога… там это случилось… она черно-белая, как и я…
Шустрик умолк, Раф перевернулся на другой бок и застыл неподвижно, словно вновь лишился сил.
— Вода… — пробормотал Раф. — Только не вода. Только не завтра… — Тут он открыл глаза, вскочил как ужаленный и завопил: — Белохалатники идут! Белохалатники идут!
На этот раз никто в блоке протестующе не залаял, ибо подобные вопли раздавались тут слишком часто, чтобы обращать на них внимание.
Тем временем Шустрик вновь подошел к сетке, а Раф сел и посмотрел на соседа.
— Когда лежу с закрытыми глазами, вода так и подкрадывается. А откроешь глаза, и нету ее!
— Это как радуга, — сказал Шустрик. — Она растворяется… я как-то видел. Мой хозяин бросил палку, и я побежал за ней по берегу реки. Это было так… Ты и представить себе не можешь! — Помолчав несколько мгновений, он продолжил: — А почему ты не растворился? Тогда они не могли бы снова бросить тебя в воду.
— Вечно ты болтаешь о своем хозяине, — проворчал Раф. — У меня вот никогда не было хозяина, но я не хуже твоего знаю собачье место.
— Послушай, Раф, нам нужно перебежать дорогу. Успеть перебежать, пока…
— Собака все стерпит, — резко оборвал соседа Раф. — Что бы ни велел человек, собака никогда не откажется. На то она и собака. Стало быть, если говорят — вода, то есть иди, мол, в воду, я иду… — Поеживаясь, он понурил голову. — Но знаешь, не могу я больше видеть воду эту…
— Интересно, куда потом сливают воду? — полюбопытствовал Шустрик. — Дело темное. Наверное, слив забило палой листвой. А лапу дворняжкину — не иначе как съели на ужин. Я вот вчера спросил ее во дворе, но она сама не знает. Проснулась, говорит, а лапы-то и нет. Говорит, видела во сне, что ее привязали к каменной стене, а та и упала на нее.
— Собаки для того и есть, чтобы делать то, что нужно людям. Я и без хозяина это чую. Люди ведь знают, что делают. Как же иначе? Значит, так надо. Людям лучше знать.
— Вот незадача, даже кость тут не зароешь, — сказал Шустрик. — Я уже пытался. Бесполезно, слишком твердо. А башка у меня все трещит и трещит. Ничего удивительного — у меня в ухе шумит сад. Ясно слышен шелест листвы.
— Только не могу я снова в воду, — сокрушенно сказал Раф. — С ней не подерешься. — Он принялся расхаживать вдоль сетки. — Пахнет железом…
— Всегда остается какая-то лазейка, — пробормотал Шустрик. — Однажды у них убежало целое небо облаков. Утром их было полным-полно, а к полудню — как не бывало. Сдуло их, словно овечьи крылышки.
— Погляди-ка, вон тут понизу сетка отходит, — вдруг сказал Раф. — Если ты подсунешь нос, она приподнимется с твоей стороны.
Шустрик подошел поближе и встал напротив соседа. И правда — дюймов двадцать сетки выбилось из-под железного стержня, который прижимал ее к полу.
— Наверное, это моя работа, — сказал он. — Еще бы — так гоняться за кошкой! Нет, не то. Кошка была, а потом ее взяли и выключили. — Несколько мгновений он постоял подле сетки, затем поднял голову и хитро посмотрел на соседа. — Раф, давай-ка оставим эту сетку в покое, покуда табачный человек не сделает обход. А то увидит меня на твоей стороне, вернет обратно, и всему конец. Подождем немного, дружище.
— Послушай, Шустрик, а где сейчас табачный человек? Где-нибудь снаружи?
— В башке бурлит, как в овраге после ливня, — пробормотал Шустрик. — Я падаю, падаю… Голова моя падает, а я следом за ней… Чуешь запах листопада? Собирается дождь. Ты помнишь дождь?
Едва в крашеной зеленой двери, находившейся примерно в середине блока, звякнула щеколда, Раф вернулся к своей конуре, лег и замер как мертвый. Впрочем, другие собаки реагировали далеко не так равнодушно. Весь блок заполнился шорохами и воем, беспокойным визгом и скрежетом когтей по железной сетке. Шустрик несколько раз подскочил на месте и подбежал к дверце своей клетки, язык его вывалился наружу, из пасти в прохладном вечернем воздухе валил пар.
Эта зеленая дверь открывалась внутрь и имела обыкновение застревать в косяке. За могучим толчком снаружи, после которого подался лишь самый верх двери, послышался стук жестяного ведра, которое поставили на пол. Дверь с грохотом распахнулась, и в то же мгновение в нос каждой собаке ударил запах вечернего ветра, который не могла заглушить едкая вонь от горевшего мусора. В дверях показался табачный человек собственной персоной, с трубкой в зубах, с двумя ведрами в руках. От него так и разило табаком, от матерчатой кепки до резиновых сапог, словно смолой от сосны. Тявканье усилилось, взвизги, шум, возня и всеобщее взволнованное напряжение, повисшее в собачьем блоке, являли собой прямую противоположность молчаливой невозмутимости, с которой табачный человек внес два ведра, поставил их на пол, затем вышел из блока и принес еще два ведра, а потом и еще два. Покончив с этим, он затворил дверь, затем, стоя в окружении шести ведер, достал спички, чиркнул, прикрыл трубку ладонями и неторопливо, со знанием дела разжег ее, не обращая ни малейшего внимания на окружающий его шум и гам.