Прервав ее мысли, Эви попросил:
— Нарви побольше. Нашим отнесем.
— Ну да! Чтоб мне влетело за то, что я на дерево лазила? Вот спасибочки!
— А нельзя?
Ей даже стало смешно: «Вот глупый!»
— Конечно, нельзя! Ты же сам говорил, что я сорваться могу. И они тоже самое скажут.
Ей вдруг, как в виртуальной игре, увиделась она сама, лежащая под деревом. Ноги были некрасиво раскинуты, и одна штанина задралась почти до колена. А голова оказалась как-то неловко свернута на бок и сочилась кровью… Мира быстро сморгнула картинку: «Ничего же не случилось!»
Эви ворчливо потребовал:
— Давай-ка, слезай оттуда! Не надо никаких ранеток. Еще рухнешь вниз… Машешь руками!
— Сейчас, — она стала срывать маленькие яблочки, висевшие совсем рядом. — Я вот только эти…
Сунув одно в рот, Мира с жалостью смотрела, как Эви ползает под деревом, и подумала, что, может, и стоило попросить кого-нибудь из взрослых слазить за ранетками. Это же не труднее, чем крутить педали или бегать…
Ей тоже всегда хотелось побегать, и временами даже казалось, что когда-то у нее получалось это. Но Мира тут же вспоминала, что этого просто не могло быть, ведь раньше она была еще меньше, а значит — слабее. Но оставалось ощущение, что бег знаком ей, что память об этих движениях живет где-то в ногах, если только такое возможно…
Она крикнула:
— Я спускаюсь!
И осторожно поползла по стволу, нащупывая ногой каждую ветку. Эви принялся руководить снизу:
— Левее давай! Мимо встанешь. Еще, еще!
— Я, кажется, сто лет слезала…
Никогда еще земля не казалась Мире такой надежной. Она даже притопнула, чтобы утвердиться в этом, и насмешила Эви. Зубов у него почти не было, но Дрим уверял: «Когда станешь таким, как я, они снова вырастут. Уже ведь раз выпали все до одного, и ничего — выросли!»
А у Миры почему-то все были на месте, кроме самых дальних, за щеками, и многие воспитатели говорили, что у нее красивые зубы. «Крепкие», — добавляли некоторые с каким-то удивлением.
— Ты все собрал? — спросила она и пристально огляделась, подумав: «У этих ранеток странный нрав — так и норовят улизнуть под лопух, чтобы потом достаться какой-нибудь птице или белке».
Так и оказалось. Раздвинув подорожники, Мира вытащила красный шарик и, наскоро обтерев ладонью, сунула в рот. Вкусно почавкивая, она спросила у Эви:
— Какая песенка у подорожника?
Он виновато заморгал:
— Я только цветы слышу.
— Наверное, потому, что они разноцветные, — пришла Мира ему на помощь. — А подорожник — весь зеленый.
Эви тоже захрустел ранеткой:
— Скажи, вкусные, да? Яблоки, что нам дают, совсем не такие. Хоть и красные.
И снова помрачнел:
— Вот откуда эти яблоки? Где они растут?
— Не знаю, — буркнула она. — Мы же еще не все здесь облазили. Где-то растут… Думаешь, их тоже со звезд доставляют? Разве там яблоки растут?
— Все остальное же привозят оттуда!
Она хотела сказать: «Я спрошу у Дрима», но вовремя сунула в рот ранетку. «Эви его не любит, — огорченно подумала Мира. — Или наоборот — любит? Не поймешь его… Сам крутится возле Дрима, а как я слово скажу, сразу злится! Может, мне попридираться, когда он заговорит о своем любимом Прате?»
— А вот это ранетковое дерево тоже поет, — неожиданно переключился Эви. — Когда на нем цветочки… А потом только молчит.
— Как оно поет?
— У меня так не получится. У Неды такие фигурки есть, — нашелся он. — Помнишь? Там еще девушка, как фея, — вся в белом и на голове белая фата.
— А он в черном! Неда говорила, это называется фрак.
— Там если кнопочку нажать, похожая музыка будет…
Мира словно вживую услышала тихий перезвон свадебного марша. Как-то она спросила у Неды, что значит слово «свадебный»… Та ответила: «Это значит — самый красивый». И еще добавила уж совсем непонятное слово: «Мендельсон». Почему-то это прозвучало грустно.
Изо всех воспитателей Неда была самой старшей. «Она самая добрая!» — непременно добавлял Эви. Но Мира почему-то ее стеснялась и уже не решилась допытываться, что такое «Мендельсон»? Руледа и так вечно твердила, что Мира житья никому не дает со своими дурацкими вопросами.
Вспомнив все это, она решила, что так может называться время, когда яблони выпускают свои цветочки, похожие на легкий белый туман. В тот же момент Эви швырнул в нее ранеткой:
— Размечталась!
— Эй! Ты что? — она не успела увернуться и теперь потирала ушибленную скулу. — Синяк же будет!
Он, кривляясь, отпрянул в сторону:
— Синяк-то будет! А платья такого тебе не видать! Думаешь, Дрим подарит? И так тебя за руку поведет? Не дождешься!
Пнув носком ударившую по лицу ранетку. Мира тихо сказала:
— Ты стал злой. И с каждым днем все злее и злее. Знаешь, что я тебе скажу: никогда ты не станешь взрослым. Даже если вырастешь на целый метр. Потому что взрослые — они добрые.
— Да уж, добрые! — крикнул Эви чужим голосом. — А Руледа? Сама же говорила, что она — злюка.
— Ну, Руледа…
Мира вспомнила, что однажды сказал Дрим, и снисходительно повторила:
— Она — женщина, что с нее возьмешь?
Злорадно ухмыльнувшись, Эви сообщил:
— Ты тоже станешь женщиной.
— Я… Я буду такой, как Неда.
У него радостно оскалился рот:
— А Дрим и ее за руку не водит! Не такой он дурак… Руледа тоже этого хочет, видно же! И платья он никому не подарит.
— Я не люблю платья.
В глазах у него еще пульсировала зеленая злость, но Эви уже не огрызнулся. «Глупый», — подумала Мира, и, как часто бывало, мысль об Эви стекла теплом к сердцу. Протянув руку, она осторожно, как диковатого зверька, от которого неизвестно чего ждать, погладила его безволосую голову. Эви чуть пригнулся, но не отдернул ее руку, и Мира погладила снова.
— Чего мы ссоримся? — шепотом спросила она. — Я и сама знаю, что Дрим не будет водить меня за руку. И платья не подарит… Только больше не говори мне этого, ладно?
Эви еле слышно выдавил:
— Извини.
— Мы — это мы. А взрослые — это взрослые. К ним не перепрыгнешь.
— Но когда ты вырастешь…
— Не знаю, Эви. Мне все кажется, что тогда они уже будут какими-то другими.
— Еще лучше? Еще красивее?
— Не знаю. Может, и лучше… Мы увидим.
— Но ведь можно спросить!