Как теперь узнать: от души ли подарил Вялый мальчишке кнопа или тогда уже следил за Гришей, догадавшись про его планы?… И выследил, и ночью вынул спрятанную монету из щели… И не урони он в кубрике этот рубль, ничего бы и не случилось. Думал бы Гриша, что трюмаш, обитавший на «Артемиде», принял его подарок. И что можно отныне надеяться на благополучное плавание.
А теперь надеяться было нельзя. Гриша с отвращением, как дохлого цыпленка, затолкал кнопа в обвисший карман. Все оказалось неправдой. И этот кноп, и сказка про трюмашей, и надежда на добрый путь. И прежнее тоскливое беспокойство никогда уже не оставит Гришу. Даже еще более сильное, чем прежде, потому что…
— Николай Константинович, а с Вялым что будет?
— Что заслужил, то и будет, — неохотно сказал Гарцунов.
— Николай Константинович, не надо… его наказывать. Пусть считается, что этот рубль я ему подарил.
— Ты, Григорий, добрая душа. Да не всякая доброта на пользу. Ни один человек на «Артемиде» не поймет, если такое останется безнаказанным. Ты сам сейчас говорил, что мы одни на маленьком кораблике в громадном океане. Значит, крепко должны держаться вместе и верить друг другу. А если завелся такой, кто веру эту нарушил, разве возможно тут снисхождение?
— Можно ведь и простить… — шепотом выговорил Гриша.
— С какой это стати? — отчужденно сказал Гарцунов.
— Но… ведь рубль-то мой… и если я сам решил, чтобы он стал его… Вялого…
— Разве в рубле дело? Дело в том, что матрос Семен Корытов нарушил многие правила. И корабельный устав, и закон товарищества, и понятие о совести… А ты просишь о нем… Ступай…
Следующим утром, сразу после приборки и до подъема флага, команда выстроилась во фрунт по двум бортам. Никто ничего не говорил, все было объявлено накануне. Гриша стоял в конце строя — с тяжестью в голове и с почти остановившимся сердцем. В глухом молчании все смотрели, как квартирмейстер Федорук и фельдшер Южкин вывели за локти из баковой надстройки Вялого. Он был в обвисшей рубахе, на тонких белых ногах. Ноги подгибались, голова висела. Вялого по невысокому трапу завели на бак, там фельдшер и квартирмейстер аккуратно, почти бережно, уложили его животом поперек перевернутой шлюпки, на окованный киль кормовой части. Фельдшер закинул на Вялом до лопаток рубаху. В руке у квартирмейстера появился очень длинный черный прут. «Неужели такое специально берут в плавание?» — мелькнуло у Гриши. (Много позже он узнал, что это был не растительный прут, а специально вырезанный из китового уса шпицрутен.) Квартирмейстер Федорук махнул, Вялый по-детски вскрикнул… Гриша рванулся, убежал к кормовой надстройке, перегнулся через планширь…
Его никогда не укачивало на бриге. При любой волне он не ведал, что такое тошнота. А сейчас его выворачивала сухая хриплая рвота. Он дергался, стонал от боли в груди и животе, от нестерпимого отвращения ко всему, что было вокруг…
Сколько тянулось это страдание, он не знал. Наконец стало легче. Сквозь мутную полумглу снова просочился синий свет. Но он был не нужен Грише. Ничего не нужно. Гриша зажмурился, его снова скрутила рвотная судорога…
Кто-то подошел сзади, взял за плечо. Оказалось, доктор…
— Гришенька… Что с тобой, мальчик мой?
Его тряхнуло рыданием без слез:
— Зачем они так… живодеры…
— Успокойся… Просто ты еще многого не видел на свете. Не живодерство это, а… такая вот она, жизнь… Идем, тебе надо лечь.
Гриша не спорил. Лечь и правда было необходимо, ноги не держали. В каюте он упал на койку, лицом к переборке, зажмурился. Качало. И теперь в этой качке колыхалась тяжелая тошнота. Доктор посидел рядом, погладил Гришин затылок.
— Вот, глотни-ка лекарство, станет легче… Открой рот…
Гриша, не перестав жмуриться, повернулся, разомкнул губы. Доктор толкнул ему между зубов пилюлю. Она сразу растаяла в слюне, рот заполнился мятным запахом. Стало легче дышать. И Гриша вздохнул несколько раз — медленно и глубоко. Потянуло в сон…
— Полежи, успокойся… — сказал Петр Афанасьевич. — Все пройдет… — И вышел.
«Пройдет, как же…» — горько отозвалось в Грише сквозь нарастающую дремоту. И он почти уснул, но тут появился в каюте гардемарин Невзоров.
— Ты, юнга, чего раскис? Не видал, как учат уму-разуму всякое жулье? Правильно учат… А без этого — как? Разворуют всю Россию…
— Лучше бы уж линьками… — выдавил Гриша. Ему казалось, что, если боцманскими линьками, по спине, это больно, однако без такого позора. Вроде пытки, которую можно гордо перенести, сцепив зубы. А тут… будто размазали человека, как рыбьи потроха…
Митя назидательно сказал:
— Линьки дают за нерадение в службе. Вот если бы этот Вялый опять отказался на мачту лезть или от какой-то работы отлынивал, в этом случае — да. А за обман, за воровство да за нечестности всякие — так, как нынче…
— Так нельзя… никого…
— Да отчего нельзя-то? — искренне удивился Митя. — Так повсюду. Если хочешь знать, даже наследников престола учат уму-разуму тем же путем. А в Корпус попадешь — думаешь, там иначе? Никто не дотянет до выпуска без того, чтобы не получить свою дозу…
— Ты, видать, немало получал, — буркнул Гриша, не оборачиваясь.
— Сколько надо… Не думай, что тебе перепадет меньше. Боишься заранее, да?
— Дурак, — сказал Гриша. Гардемарин Невзоров ничего не понимал…
Митя хмыкнул и ушел.
Гриша все же заснул. И проснулся, когда вестовой лейтенанта Стужина потрогал его за плечо.
— Их выскобродие спрашивают, отчего не идете обедать. Опаздывать, мол, не положено…
— Я не пойду. Скажи, что захворал… — Мысль о еде была тошнотворна.
Матрос исчез.
Было душно, однако подняться и пойти на палубу не хватало сил. И не хотелось никого видеть, стыдно…
Так прошли еще полдня. Гриша крадучись сходил в гальюн и опять лег. Он порой снова засыпал, а иногда лежал просто так и думал… О доме думал, о Луне с кольцевыми горами, о китах с фонтанами над черными тушами, об острове Флореш и девочке Анне… Мелькнула мысль, что, если он, Гриша Булатов, умрет среди океана, все-таки хоть что-то останется от него на свете: бумажные ласточки, мастерить которых научил он мальчишек на острове…
Иногда всплывала мелодия вальса из волшебного фонаря. И сами собой складывались новые слова:
Тронет пружинку стальной волосок,
Снова проснется негромкий вальсок.
Дальний мой дом…
Снег за окном…
Здесь, в духоте тропиков, очень хотелось ощутить на лице и ладонях касание снежинок… А «стальной волосок» — это была выдумка одной из сестер Максаровых, Гришиной ровесницы Оленьки. Она рассказала остальным детям, что в механизме волшебного фонаря спрятана упругая стальная проволочка. Ключ, когда его поворачивают в скважине, касается этой проволочки, а она задевает пружинку, и та уже раскручивает звонкую музыку… Может, и не было того стального волоска, но Грише нравилось думать, что он есть. Живой такой, чуткий. От него делалась живой и мелодия, и весь аппарат с его туманными картинами…