— Выходит, он был предателем, — сказал Колька, прислонившись к дереву, ковыряя грязным ногтем кору со ствола.
— Вовсе не предателем! Вот, скажи! Кого он предал?
— Наших.
— Кого, наших?
— Ну, наших! Русских!
— Русских? — лицо молодого чеченца вытянулось. — Которые поработили землю его предков, убили его прадеда, что воевал вместе с Шамилем? Нет, он не был изменником! Он был настоящим джигитом! Он дрался за нашу свободу! Все так считают! Я тоже так считаю! Мой старший брат, Резван, тоже воюет за свободную Ичкерию! Инша Аллах! Я горжусь им!
Колька не стал поддерживать диалог, чтобы не злить дальше молодого горячего чеченца, а то еще чего доброго пальнет из пистолета, что торчит у него за ремнем. Но Руслана понесло, он стал рассказывать про имама Шамиля, про которого Колька только и знал, что тот руководил освободительным движением горских народов, отчаянно воевал против русских, что был пленен. Больше ничего из школьной программы у него в голове не отложилось. Жуя лепешку, он с интересом слушал молодого чеченца. Оказывается, легендарный предводитель кавказцев, имам Шамиль, был образованейшим человеком. В молодые годы он постигал всевозможные науки у известных ученых Дагестана. Снискав уважение своим цепким умом и отчаянной храбростью, он был избран имамом Дагестана и возглавил борьбу горцев против царских войск. Руслан увлеченно рассказывал о героической обороне аула Ахульго, про Шамиля, который потеряв в жестоком бою многих соратников, укрылся у друзей в Чечне, про его плен. Потом чеченец стал объяснять Кольке, что значит для каждого чеченца кодекс чести «Нохчалла». За интересным разговором молодые парни не заметили как подкрались холодные сумерки.
Сколько всего времени Колька прожил у Али, он не знает?
Через неделю после «зачистки» рано утром Али растормошил его, еще не начинало светать. Хозяин выгнал из гаража белую блестящую «Ниву» с верхним багажником, на который Колька и Руслан загрузили несколько мешков с мукой и пшеном. Сверху от дождя накрыли полителеновой пленкой. Единственный номер, висевший сзади, был явно московским. «Это точно! — подумал Селифонов. — Наверняка, угнали из столицы. А номер не свинтили, не смогли, резьба прикипела. Неудивительно, тут каждая вторая автомашина — ворованная!».
Из дома в сопровождении Али вышли два незнакомых чеченца, они бойко о чем-то беседовали. Оба в новом камуфляже, в «разгрузках», хорошо вооружены. Один чересчур веселый, с бородой, золотыми передними зубами, другой лет двадцати пяти с орлиным профилем наоборот всё больше молчал. Что-то внутри подсказывало Кольке, что это старший из сыновей Али, тот самый Резван. Чеченцы стали прощаться.
— Ассаламу Алейкум. Аллаху Акбар!
— Ва Алейкум Ассаламу. Аллаху Акбар!
— Иван! Поедешь с ними, — сказал Али, подозвав Селифонова, кивнув на загруженную «Ниву».
Ехали долго. Уже начинало светать, в сумраке проскочили какое-то село, потом долго петляли по извилистой горной дороге, миновали вброд несколько мелких речушек. Наконец машина, съехав круто вниз к реке, оказалась в каком-то мрачноватом ущелье. На берегу их уже ждали два боевика и семеро, судя по оборванной одежде и изможденным лицам, пленных.
Машину быстро разгрузили. Руслан сразу же уехал обратно, оставив растерянного Кольку на берегу среди чужих. Селифонов и остальные пленники, понукаемые «чехами», с мешками медленно побрели по берегу вдоль сверкающей на солнце реки. За излучиной они свернули влево, вышли на ведущую вверх незаметную тропку и стали с трудом карабкаться в гору. Солнце было уже в зените, когда они вышли к лагерю боевиков. Это был небольшой лагерь, состоящий из полутора десятка хорошо замаскированных землянок и нескольких пещер, скрытых в буковых зарослях. Кольку поместили в одной из землянок с боевиками. Среди боевиков было много наемников-арабов, встречались и хохлы. Была пара молодых снайперш в платках, мусульманок.
Командовал этим небольшим отрядом знакомый уже Кольке полевой командир Азиз, которого все в лагере боялись как огня за его неукротимый норов, за его жестокие разборки. Однажды Селифонов был свидетелем, как он на глазах у всех пристрелил араба за какую-то ничтожную провинность. Иногда пролетали «сушки», бомбили где-то вдалеке. Азиз требовал от всех неукоснительно соблюдать меры маскировки.
С пленными Кольке заговорить не удавалось, солдат среди них было четверо, один из которых, какой-то припадочный с идиотской улыбкой, с шальными глазами. Остальные гражданские. Все обтрепанные, грязные, забитые, голодные. Над узниками постоянно измывались. Один солдат, не выдержав изуверских побоев, принял мусульманскую веру. Ему торжественно сделали обрезание и нарекли новым именем, Хамзат. Он выучил молитвы, стал молиться, как и боевики. Вооруженный длинной палкой он жестоко избивал бывших собратьев по несчастью. Пленникам приходилось пилить, колоть дрова, ходить за водой, копать землянки, таскать боеприпасы, провиант с берега реки в лагерь. Под горячую рук «чехов» Колька попадал редко, так как был сильнее и расторопнее остальных обессиленных заложников.
Дни становились теплее, появились мохнатые синие колокольчики сон-травы, зажелтели головки одуванчиков, на деревьях распустилась нежная листва, которая плотным зеленым непроницаемым ковром скрыла базу боевиков с неба.
В лагере появились новые пленники: два омоновца. Старший лейтенант со страшной гематомой под левым глазом и распухшими черными от побоев губами; и сержант с разбитыми в кровь виском и затылком. Их поместили в соседнюю землянку. Колька видел, как, молодые «чехи» жестоко издевались и унижали их. Особенно доставалось лейтенанту, широкоплечему крепкому парню, похожему на борца, с неукротимой злобой смотревшему на своих мучителей.
Через пару дней Кольке на распиловке дров удалось переговорить с новичками.
Фамилия старшего лейтенанта из новосибирского ОМОНа была Гурнов. Офицер с болью поделился, как они с сержантом оказались в плену.
— Подбежала, браток, на рынке маленькая заплаканная малява. Плачет, надрывается, слезы ручьем, помогите дяденьки, родненькие! Мама умирает! Только вы сможете ее спасти! Успокойся, малышка, говорю! Сделаем все, что в наших силах! Где твоя мама!
— Вон там, в подвале умирает, дорогая мамулечка!
Трое нас было. Я, Саня, — Гурнов кивнул в сторону сержанта. — И майор Перфилов. Спускаемся в темный подвал, темень хоть глаза выколи. Тут нас и сделали как зеленых сосунков. Перфилов последним спускался, смекитил, да поздно было, начал стрелять, его сразу на входе положили. Очнулся я уже в машине с кляпом во рту, рядом Саня в крови. Потом в холодной сырой яме неделю продержали, суки. До сих пор башка гудит будто чугунная, но еще, слава богу, пока варит, а вот у Сани дела х…евые. Голову, гады, ему проломили. Говорить совсем не может, только мычит. Пытается на земле веткой что-нибудь написать, но буквы путает, ничего не понять.
Колька с жалостью посмотрел на бледного сержанта, который, откинувшись и прикрыв глаза, отрешенно сидел в стороне у дерева. Вдруг Саня весь напрягся, и у него судорожно задергалась правая щека. Было впечатление, что он криво смеется, словно мим на сцене. Повернув к ним искаженное болью лицо, он сунул в рот большой палец, пытаясь сдержать судорогу дергающейся щеки. Из серых глаз полных страдания по грязным щекам текли слезы.