Мерцалов нехорошо выразился в адрес Управления дороги, пассажирского причала и всего белого света.
— Пошли, Стрелок, за чемоданами…
Мы забрали в купе наш багаж. У меня-то — тьфу, никакого веса, а у Мерцалова был увесистый баул (я малость позлорадствовал). И пошли мы по улице Магистральной, среди унылых кирпичных домов. Она привела на площадь, где за длинными дощатыми столами небритые дядьки и объемистые тетушки торговали всякой снедью. Были здесь и банки с молоком, и всякие пирожки, и груды вареной, посыпанной мелкой зеленью картошки, и ранняя редиска, и даже помидоры (видать, с Юга привезли). И огурцы были (наверно, парниковые), и груды золотистого лука. Мало того, громоздились гроздья бананов — будто где-нибудь в тропиках. И всюду — букеты сирени, лиловой и белой. От ее запаха у меня даже закружилась голова (а может, просто от мельканья и пестроты). На миг показалось, что я где-то на заморском южном базаре (может, в Лиссе или Гель-Гью?). И будто на прилавках полно арбузов. Приглядишься — это зеленые ведра под букетами, кучи перистого лука и салата, эмалированные кувшины. Отвернешься — опять чудятся арбузы. Тьфу, наваждение… Но когда мы пересекли весь рынок, случилось чудо. На крайнем прилавке я заметил настоящие, не «привидевшиеся» арбузы. Даже сбил шаги и заморгал. Откуда они в такую-то пору? Наверно, тоже из какой-то теплицы, как и помидоры… Мерцалов прикрикнул на меня: не тормози, мол.
Но оказалось, что и он разглядел арбузы. На пристани, у трапа, ведущего к борту теплохода (а по правде — довольно обшарпанного прогулочного катера «Речник-3») Мерцалов забрал у меня чемоданчик и сунул мне крупную коричневую «деньгу».
— Я сейчас буду оформлять места. А ты сгоняй обратно, купи арбуз. Хочется, небось? Вот и мне. Выбирай, чтобы зрелый был…
Мне хотелось арбуза, но я сказал:
— Я не умею выбирать.
— Смотри, чтобы крупный был и с сухим хвостиком. Если красный внутри — получишь лишний кусок. Окажется бледный — выскоблю и надену на башку, будешь в такой каске ехать до места назначения. Понял, Стрелок?
— Понял, Ефрем Зотович!
— И не вздумай сдачу замылить… Жми!
Я нажал. Стуча ботинками по мосткам, домчался до прилавка, углядел там большущий арбуз со съеженным корешком, щелкнул по нему:
— Спелый?
Горбоносый дядька возвел глаза:
— О чем говоришь, мальчик! Самый спелый на свете! — Он три раза ткнул в полосатый бок похожим на гладиаторский меч ножом, выхватил из арбуза рубиновую пирамидку. — Смотри сам!.. Сдачу держи…
Я запихал в карман комбинезона кучу бумажек и мелочи, прижал арбузище к груди и, выгибаясь от тяжести, засеменил к пристани…
И… глянув поверх арбуза, увидел уж-жаснейшую картину. Катер уже отвалил и был метрах в двадцати от причала. Ефрем Зотович Мерцалов тянул к берегу руки, перегибался через поручень, который загораживал выход, и голосил. Его удерживали два парня в сизых (вроде как у меня) комбинезонах. Видать, от Мерцалова ощутимо разило пивом и парни решили, что поддавший дядя потерял голову. Уговаривали. Я наконец понял, что он кричит:
— Ребенок у меня! Ребенок на пристани! Швартуйтесь назад, сволочи!
Но матросы никакого ребенка не видели, а капитан разворачиваться, конечно, не хотел. Наверно, и без того опаздывал. Пассажиры на борту веселились и подавали советы.
— Прыгай, дяденька! — кричал пацаненок в желтой панамке. — До берега близко!
Но было уже не близко. Да и не дали бы Ефрему Зотовичу прыгнуть. И, наверно, не хотел он: в пиджаке-то куча важных бумаг, а, может, и пловец он был никакой.
В первые полминуты мне было смешно. И опять я позлорадствовал. Но почти сразу очухался: у меня-то положение в десть раз хуже, чем у «господина воспитателя». Ампула-то не со мной, а с ним. И если я потеряюсь, через месяц — кранты Стрелку! (Если, конечно, Мерцалов не врал, насчет смертельности укола; но я почему-то был уверен, что не врал.)
Я вытянул шею над арбузом и заорал:
— Мне-то что делать?! Что?!
Мерцалов закричал в ответ, и я разобрал только: «…на вокзале! На вокзале!..»
Что «на вокзале»? Возвращаться на вокзал и ждать Мерцалова там? Или самому добираться в Горнозабойск, а Ефрем Зотович (чтоб его разорвало!) встретит меня на том вокзале? А как добираться? Я с перепугу перестал соображать. Не выпуская арбуза, кинулся вдоль берега — в ту сторону, куда уходил катер. А он, скотина, уходил быстро, будто глиссер какой-то (конечно, мне это чудилось).
— Ну, что мне делать-то?!
Однако ответные вопли Мерцалова были уже совсем неразборчивы. Потом я наткнулся на сложенные у воды контейнеры, а когда обогнул их, катер скрылся за длинной, стоявшей посреди реки баржей. Все-таки я некоторое время бежал еще — просто не знал, что, кроме этого, делать. Наконец я споткнулся на прибрежном песке и полетел вперед носом.
Песок был не твердый, но все же я крепко треснулся животом и коленями. Арбуз же — и того крепче. Он усвистал вперед, как бомба, срикошетил, взмыл опять и на излете, в воздухе еще, развалился на три части. Они все упали на песок удачно, мякотью вверх.
Удар привел меня в чувство. Будто встряхнул мозги и поставил их на место. Я сел и стал думать, что ничего страшного не случилось (за исключением расколотого арбуза). В том, что я отстал от катера, моей вины нет вот ни настолечко. Не надо было Мерцалову посылать меня на рынок. Пускай теперь пляшет на палубе и думает, как быть. Это его, Ефрема Зотыча, проблемы. А мне-то что? Рано или поздно меня все равно найдут. Потому что я им нужен. И прививку сделают, никуда не денутся. Впереди еще почти месяц. А то, что случилось, называется приключение. Переживать приключения — в сто раз лучше, чем торчать в интернате или какой-то клинике на строгом режиме. Как пойдут события, пока не ясно, однако все равно как-нибудь пойдут. И незачем их торопить…
Поразмыслив так, я решил, что для начала следует съесть арбуз. Не пропадать же добру! Тем более, что пробовать арбузы мне приходилось ох как не часто…
Я поднял красный искрящийся кусок, ухватил мякоть губами. И тихонько застонал от удовольствия. А когда, облизываясь, глянул из-за куска, увидел четыре исцарапанные ноги в одинаковых ременчатых сандаликах.
Тогда я поднял глаза.
Рядом стояли двое ребятишек — мальчик и девочка лет семи-восьми. Оба рыжеватые, круглощекие и со вздернутыми носами. Щеки и ноги у них были перемазанные, однако одёжка из ярко-зеленого трикотажа — чистая, новенькая даже. Видно, что не бродячие пацанята, домашние. На девочке была плетеная бейсболка со вздернутым козырьком, на мальчике треуголка из газеты. В ярких, как пузырьки с синькой, глазах было полным-полно интереса и ни капельки боязни.
Девочка поправила бейсболку и спросила:
— Ты его нечаянно грохнул? Или нарочно?
— Конечно, нечаянно. Зачем бы я стал нарочно… — сказал я без всякой сердитости. Ребятишки мне понравились (вспомнились те, которых видел на тропинке, из вагона).