Сначала было весело. Потом закружилась голова от одинаковых движений. Потом устали как-то сразу руки и спина. Иногда Юрка ронял кирпичи, но никто ему не сказал ни слова.
Несколько раз отдыхали, и Юрка мог бы уйти. Он и ушёл бы, может быть, но Герман сказал ему между прочим:
— Это тебе не самокат! Тут дело серьёзное. Стройка.
Юрка посмотрел на красное недостроенное здание, на громадный кран, движущийся вдоль стены, на людей, у каждого из которых была своя работа. Люди строили большой дом. Ясное дело, это не самокат.
И Юрка каждый раз после отдыха становился в цепь.
Кончили к часу дня. Сели отдыхать на штабель досок.
— Обед! — провозгласил Валька, потрясая кульком с пряниками. Он принялся пересчитывать людей, в каждого тыча пальцем. Юрка замер, ожидая своей очереди.
— Восемь, — равнодушно произнёс Валька, указав на Юрку, и тот получил два с половиной пряника, как и все.
Есть не хотелось. Юрка сунул пряники в карман и лёг на спину. Он чувствовал себя почему-то очень счастливым.
Из-за стен строящегося общежития выползали жёлтые косматые облака. Они волокли за собой мутную серую пелену. И вдруг упала Юрке на лоб маленькая капля.
— Ребята, — жалобно сказал подошедший прораб, — дождь будет. Убрали бы тёс под навес. Намокнет ведь, факт. Какие из него тогда полы?
Валька лениво поднялся и вплотную подошёл к прорабу.
— Ответь мне, друг Васильич, какой сегодня день? — язвительно спросил он.
— А я что? Не знаю, что суббота? Так ведь доски смокнут, — быстро заговорил Васильич. — А где сушить?
И Юрка со студентами таскал доски.
Торопились. Герман хватал один конец доски, Юрка — другой. Потом бежали через двор к навесу. Над ними хохотали: слишком неравной была пара. Юрка не обращал внимания. Он знал, что нужно весь тёс спрятать от дождя, и кричал вместе с другими:
— Жмём, хлопцы!
— Ура! — выдохнули все, когда кончена была работа.
— Ура, — уныло выдохнул Герман. — Пошли машину разгружать. Рамы привезли. Им тоже сырость противопоказана.
Когда разгружали машину, ударил ветер и хлынул ливень.
Через час Юрка уходил домой. Кисть правой руки у него ныла от рукопожатий. Придя домой, Юрка скинул мокрую рубашку и растянулся на диване. До сих пор гудят руки, ноги, спина. Но всё равно, он мог бы ещё…
1960 г.
В Минске поезд стоял сорок минут. Мой сосед по купе — высокий, седоватый подполковник медицины — предложил пройтись по привокзальной улице. Мы прошли два квартала и, оказавшись в небольшом сквере, сели на скамейку.
Был пасмурный октябрьский день.
— Вы позволите? — произнес вежливо и отчетливо пожилой человек в серой шляпе и зеленоватом плаще. Он остановился в двух шагах от скамьи. Я узнал пассажира из соседнего вагона. Он ехал с какой-то компанией, но, насколько я мог заметить, держался обособленно. Запомнилась его привычка на каждой станции подолгу стоять на платформе и внимательно разглядывать здание вокзала.
— Прошу… — Подполковник подвинулся, освобождая место.
— Я интурист. Рихард Копф, — представился незнакомец и сел. Мы назвали себя, и с минуту тянулось молчание.
— Вы есть офицер, — вдруг обратился к моему соседу немец. — Вы будете понимать. Я имел унглюк… д’хайст, несчастье уже быть здесь. Когда я был зольдат… нет, сольдатом. Так.
— Что-нибудь помните? — сухо спросил подполковник.
— Только это, — Копф коротким жестом сухого длинного пальца показал на красную башню костела. Он неловко полез в карман и вынул завернутый в газету снимок. На снимке был костел среди развалин.
— Знакомо, — сказал подполковник. — Действительно, не забыть.
Обрывок газеты упал на мой ботинок. Я увидел угол кинорекламы со скрюченной рукой, которая тянулась к цветку. Выше виднелся конец какого-то слова, набранного готическими буквами: «…lweis».
Под рекламой была напечатана заметка, Совсем маленькая, в несколько строк петита. С трудом разбирая немецкие фразы, я понял, что речь идет о случае в западногерманском городке.
Немец заметил, что я читаю заметку.
— Да, это грустно. Я немного узнал это раньше, — тихо сказал он. — Я имею знакомый аптекарь. Я его спас от гестапо. Он есть юде, еврей. Не совсем давно он сказал мне про то, что вы прочитал сейчас.
— В чем дело? — поинтересовался подполковник.
— Разберете? — Я протянул ему обрывок. — Такая вот невеселая информация.
— Альтер… д’хайст, старик был очень огорчен, — вдруг сказал Копф. — Как будто даже не стал иметь ум.
— Закономерно, — жестко произнес подполковник и уронил листок. — Я имею в виду этот случай.
Немец не слышал и продолжал:
— Старик все время сказал… нет, говорил: «Он даже не хотел быть красный»…
— Кто не хотел? — спросил я.
— Я расскажу.
Он стал говорить глуховатым голосом, и, слушая ломаные фразы, я вдруг отчетливо представил узкий мощеный двор и мальчишку, с обидой крикнувшего приятелям, что ему надоела такая игра.
— Я больше не хочу быть «красным», — сказал Вилли. — В его синих глазах накапливались слезы. Франц поморщился от досады: опять не кто-нибудь, а именно его братишка все портил.
Отто вытащил из кармана пластмассовый браунинг и подбросил его на ладони. Потом он сел на ящик из-под сигарет и спросил:
— Какое вы имя носите, пленный? — Он еще надеялся, что Вилли согласится продолжать игру.
— Каждый раз меня делают «красным», — снова сказал Вилли.
— В прошлый четверг «красным» был я! — крикнул Отто, — Что ты хнычешь? Я тоже был «красным».
Отто врал, но понимал, что уличить его нельзя, каждый день мальчишки занимались одной и той же игрой, и все запомнить было трудно.
Вилли молчал и быстро хлопал ресницами, чтобы стряхнуть слезы.
— Я так не играю. К черту! — сказал Отто. Он даже побледнел от злости, и на скулах заметнее сделались редкие веснушки. — К черту! Лучше играть с девчонками, — повторил Отто. Он сунул в карман браунинг, делая вид, что хочет уйти, но не ушел, и снова сел на ящик.
— Слушай, Вилли, у меня есть пятьдесят пфеннигов, — обратился Франц к братишке. — Хочешь, я дам тебе двадцать? Только не хнычь, и будем играть.
— Давай пополам, — возразил Вилли. — Двадцать пять.
— Хорошо. Даже тридцать.
— Давай, — сказал Вилли. — Давай сразу, а то опять скажешь, что истратил.
Франц достал три монетки. Руки у Вилли были связаны за спиной. Франц расстегнул у него нагрудный карман курточки и опустил деньги.