«Уж не принадлежит ли мне и этот дом? – размышляла Мариса, ворочаясь с боку на бок. – Если да, то я здесь явно не ко двору. Могу себе представить ее разочарование и гнев, когда она узнала, что ее падчерица – единственная наследница огромного состояния».
Изменил бы он свое завещание, если бы не смертельное ранение на дуэли? И зачем ему понадобилось выдавать дочь за дона Педро? Слишком много вопросов и мало ответов! Кое-что ей растолковал дядя, однако многое оставил недосказанным. Что ж, она постарается быть беспристрастной! Однако она заранее знала, что не сможет отбросить неприязнь к мачехе.
Она оказалась здесь если не целиком против собственной воли, то по крайней мере вопреки желаниям… Стоило Марисе закрыть глаза, как ей почудилось, будто перед самым ее носом раскачивается огромный маятник, волочащий за собой вереницу воспоминаний: долгое утомительное путешествие в сопровождении Педро; его взгляды, далеко не столь учтивые, как его слова; первое впечатление от дома с белой террасой на изумрудной лужайке, к которому вела аллея, затененная могучими деревьями; свежий ветерок с реки, ласкающий пряди волос на ее разгоряченной щеке; бесчисленные черные и коричневые лица невольников; донья Инес, сбегающая им навстречу по широкой лестнице, и ужин при свечах, на котором Мариса, облачившись в парижский туалет, возмутила гостей-мужчин, вступив с ними в спор о политике…
Завтра, отдохнув, она проявит больше осмотрительности. Она будет казаться робкой, серьезной, пленительно беспомощной – хотя бы для того, чтобы насолить мачехе.
«Зачем я здесь?..» С этой мыслью Мариса погрузилась в сон.
Проснулась Мариса уже за полдень. Лежа в чужой широкой кровати, она пыталась собраться с мыслями.
Она провела ночь в просторной комнате, казавшейся сумрачной из-за плотно задернутых гардин; впрочем, неистовое солнце умудрялось пробиваться и сквозь них. За толстыми стенами дома, хранившими внутри прохладу, чувствовалась знойная жара.
Мариса сообразила, что ее разбудил какой-то звук, и, повернув голову на подушке, встретилась глазами с испуганным и одновременно любопытным бледнокожим созданием гораздо моложе себя. Волосы девушки скрывал белый платок, серое платье оживлял белый накрахмаленный передник. Горничная? В следующее мгновение Мариса сообразила, где находится. Рабыня, прислуживающая в доме!
Девушка была напугана тем, что разбудила ее. Мариса улыбнулась и решила ее подбодрить:
– Ты меня не потревожила. Наверняка давно пора вставать! Уже очень поздно?
Девушка присела в реверансе и опустила длинные ресницы, прикрыв ими влажные карие глаза.
– Нет, мэм, только полдень с минутами. Госпожа послала меня проверить, не проснулись ли вы, но не велела будить, если вы спите.
Горничную звали Эулалия, но все называли ее Лали.
– Если Лали тебя устраивает, она твоя, – заявила Инес позже небрежным тоном. – Только не распускай ее, дорогая. Она новенькая. Я купила ее не так давно вместе со старым запущенным имением. Ее отец, француз, научил ее французскому и английскому. Потому я и решила, что она тебе подойдет.
Мариса в ужасе заглянула в холодные, беспрестанно оценивающие ее глаза Инес:
– Дочь француза? Как же тогда?..
– Ты получила европейское воспитание и не понимаешь наших правил. Да, отец Лали – француз, зато мать – рабыня-мулатка. Значит, сама она тоже рабыня. Имение, которое я приобрела, принадлежало ее отцу. Ей повезло, что она не угодила в какой-нибудь из новоорлеанских домов терпимости – уж прости мне такую откровенность! Тебе придется понять, что здесь все иначе. Законы очень строги по отношению к цветным. По-другому нельзя! Помнишь, что случилось в Санто-Доминго? Здесь не должно повториться то же самое. Отец Лали мог бы дать ей свободу, если бы захотел, но он был горьким пьяницей, забросившим плантацию и распустившим своих чернокожих. Мне пришлось почти всех продать – они никуда не годились. Тебе следует привыкнуть ко всему этому, прежде чем мы отправимся на «Конграсиа».
Отец Марисы назвал свою плантацию в Луизиане «Конграсиа», что означало «С милостью», однако все на ней зиждилось на рабском труде. С людьми обращались как с животными и продавали их как скот. Инес утверждала, что рабство – единственная возможность для здешнего процветания. Вспоминая выжженное солнцем побережье Северной Африки и Триполи, где обращали в рабство всех пленных, невзирая на их расу, и не желая лицемерить, Мариса предпочитала молчать.
Так и не избавившись от невеселых мыслей, Мариса отправилась вместе с доньей Инес за покупками.
– Мне нужно забрать у мадам Андре заказанное раньше платье. Я познакомлю тебя с ней на случай, если тебе понадобятся новые платья и шляпки. Она следит за последней модой.
Оживленная Инес много смеялась и была само очарование. Мариса с любопытством знакомилась с Нэтчезом. Однако за стенами дома оказалось нестерпимо жарко, на пыльных немощеных улицах яблоку негде было упасть. У Марисы так разболелась голова, что, обменявшись любезностями с мадам Андре, она поспешила покинуть ее лавку, спасаясь от нестерпимой влажности. Инес проболтала с полной хозяйкой, одетой во все черное, еще несколько минут. Мариса ждала ее в открытой коляске.
Чтобы отвлечься от головной боли, она принялась рассматривать уличных прохожих. Что за калейдоскоп лиц! Торговцы, плантаторы, рабы, даже оборванные индейцы! Мимо катила карета с двумя ярко одетыми женщинами. Прямо перед ней на другую сторону улицы бросился какой-то человек явно навеселе. Лошади шарахнулись в сторону, женщины завизжали и осыпали пьяницу непристойной бранью, а тот ответил им старым как мир жестом, выражающим крайнее презрение. Ехавший следом за каретой экипаж поскромнее, с брезентовым верхом и достойного вида седовласым чернокожим возницей на козлах, тоже остановился, и Мариса не могла не заметить мальчугана. Ребенок не мог усидеть на месте от возбуждения; он едва не выпал из экипажа, но суровая угловатая особа cхватила его за штанишки и втянула обратно, осыпая упреками. Светло-серые глаза мальчишки встретились с глазами Марисы. Он улыбнулся, вызвав у нее ответную улыбку. У Марисы тут же екнуло сердце: женщина – то ли мать, то ли нянька мальчика – мельком взглянула на Марису и что-то сказала кучеру. Тот, поспешно объехав карету, свернул на боковую улицу.
Это лицо под черной шляпой с маленькими полями, светло-голубые глаза, на мгновение встретившие ее взгляд… Неужели Селма Микер? Нет, это невозможно! Воображение определенно сыграло с ней дурную шутку. Как здесь могла оказаться Селма Микер, то есть Баб, бессловесная рабыня Зулейки? Все дело в усилившейся от зноя мигрени, а может, в снах, привидевшихся ей прошедшей ночью: Триполи, склонившийся над ней Камил, превращающийся в Доминика – Доминика, пронизывающего ее взглядом своих стальных глаз… Нет, только не вспоминать!
Выйдя из лавки и простившись с медоточивой хозяйкой, Инес увидела, что Мариса еле жива. Марисе не удалось скрыть свое состояние: мертвенная бледность говорила сама за себя. Инес заявила, что падчерице следовало остаться дома, в прохладе, раз она так плохо переносит жару.