Она поежилась, но отстраниться не попыталась.
— Вы намерены обо всем ему рассказать?
— Да. Если вы не убедите меня, что в моих интересах не делать этого.
На ее прекрасные черты легла тень отчаяния.
— Неужели вам совсем безразлична судьба России?
— А почему она должна меня волновать?
— Но ведь Россия — родина вашей матери. Вы сами говорили, что она до конца оставалась верной короне.
Стефан вздохнул. Стоит ли напоминать ей, сколько раз Эдмонд рисковал собственной головой, исполняя опасные поручения Александра Павловича?
— Моя семья вернула долг России верной службой, — сказал он сдержанно. — Хотите, чтобы я промолчал, найдите другие средства убеждения, кроме обращения к моему чувству долга.
— И что же это за средства? Стефан позволил себе циничную усмешку:
— Думаю, догадаться нетрудно.
— Вы просто…
Она вскинула руку, чтобы наградить его пощечиной, но Стефан оказался быстрее и, крепко сжав тонкое запястье, поднес ее пальчики к губам.
— Осторожнее.
Софья обожгла его гневным взглядом.
— Вы рехнулись, если думаете, что сумеете угрозами заманить меня в постель. И еще. Делая такого рода предложения, вы теряете всякое право называться джентльменом.
— Джентльмен, каким вы его себе представляете, выглядит изрядным занудой, — пробормотал Стефан, на мгновение отрываясь от ее пальчиков.
— Меня совсем не удивляет, что вы так думаете.
Он ухмыльнулся — ее выпады нисколько его не трогали.
— Вам не приходило в голову, что такой образец добродетели никогда бы не понял, как удалось невинной девушке пробраться в дом одинокого мужчины, соблазнить его и сбежать с тем, что по праву ему принадлежит?
У нее перехватило дыхание.
— Я вас не соблазняла.
— Какая же у вас слабенькая память. — Он перешел с пальцев на внутреннюю сторону запястья. — Может быть, стоит напомнить, какой властью вы обладаете над тем несчастным джентльменом.
Она вырвала руку и потерла запястьем о юбку, словно желая избавиться от печати его губ.
— Вы просто пытаетесь меня отвлечь.
Стефан лишь вскинул брови. Они оба знали, как беззащитна она перед его ласками, как отзывчива на каждое прикосновение.
— Я думал, мы пытаемся договориться.
— Я не стану торговать телом, — прошипела Софья.
— Жаль, — вздохнул он. — Но, кстати, это ведь вы почему-то решили, что речь пойдет о постели. Вы предположили, что я потребую переспать с вами в обмен на молчание.
— Вы… вы… — Она добавила что-то еще — Стефан не расслышал, что именно, но наверняка что-то малоприятное в его адрес, — и устало посмотрела на него. — Чего вы хотите?
— Ничего мерзкого и гнусного. Только возможности быть с вами.
— Быть со мной?
Он уже не улыбался, но взял ее за подборок и посмотрел в глаза. Все должно быть четко и ясно. Ей следует понять, что больше он ее не отпустит.
— Вы больше не станете указывать мне на дверь, когда я прихожу к вам домой, — произнес он тоном человека, не терпящего компромисса. — И если я пришлю вам приглашение, вы примете его без всяких жалоб и не станете увиливать.
— Хотите распоряжаться мною по вашему усмотрению?
— Соблазнительное предложение, но пока достаточно будет и того, что вы не станете прятаться от меня и хлопать дверью в лицо. Договорились?
Ее прекрасные глаза полыхнули гневом.
— Будьте вы прокляты.
— Полагаю, это означает согласие.
Пройдя вслед за лакеем по лабиринту комнат и коридоров, Геррик остановился перед дверью, за которой когда-то помещался рабочий кабинет императора Петра, и подавил тяжелый вздох.
В глубине души он надеялся, что Александр Павлович попросил прийти только ради того, чтобы отвлечь какого-нибудь докучливого дипломата, утомившего императора просьбами либо требованиями. Такое случалось довольно часто.
Теперь Геррик понял, что ошибся. Выбор кабинета указывал на то, что речь пойдет о делах не государственных, а частных. Мало того, старый солдат даже мог бы предположить, какие мысли не дают царю покоя.
Бросив взгляд на боковую дверь, Геррик представил, как выходит через нее и попадает в сад, но тут же одернул себя, расправил плечи и шагнул в кабинет. Откладывать неминуемое бессмысленно.
Закрывая дверь, он по привычке скользнул взглядом по сумрачной комнате, одной из его самых любимых во всем дворце. В отличие от большинства других здесь не было бьющей в глаза пышности и роскоши, позолоты, сверкающих каменьев и искрящихся канделябров. Неброская красота таилась в резных дубовых панелях и изысканном паркете. Мебель тоже отличалась простотой: массивный письменный стол и книжные шкафы с увесистыми, в кожаных переплетах фолиантами. Почетное место занимал огромный глобус императора Петра на деревянной подставке, свидетельство его увлечения навигацией.
Единственным ярким пятном были три больших настенных портрета. Самый большой изображал, конечно, императора Петра в сияющих доспехах; второй показывал сидящую на коне императрицу Екатерину. С третьего на зрителя смотрел сам Александр Павлович, облаченный в военную форму.
Пробежав по кругу, взгляд Геррика остановился наконец на самом царе, стоявшем под своим портретом с грустной улыбкой на еще привлекательном лице.
Высокий, представительный, в элегантном голубом сюртуке, замечательно совпадавшем с цветом умных, проницательных глаз, и черных панталонах, Александр Павлович до сих пор, хотя золотистые кудри уже начали отступать со лба и редеть, сохранял тот шарм, что на протяжении многих лет оставался самым ценным его достоянием.
— Геррик.
— Государь. — Геррик поклонился. — Вы желали поговорить со мной?
— Да. — Император сделал приглашающий жест. — Бренди?
— Нет, благодарю вас.
Сделав пару шагов вперед, Александр Павлович повернулся к собственному портрету. Геррик стал рядом с ним.
— Вы долго и верно служили мне, mon ami.
Глядя на портрет, Геррик усмехнулся. Написан он был вскоре после победы над Наполеоном Бонапартом, во времена триумфа, славы и национальной гордости.
— Да уж. Тогда мы были молодыми идеалистами, а сейчас…
— Идеалистами… — вздохнул Александр Павлович. — Знал бы я тогда, какое это бремя, носить столь тяжкую корону, наверное, оставил бы Москву Корсиканскому Чудовищу.
Геррик недовольно фыркнул. Наполеон, возможно, и был военным гением, но непомерная гордость и безрассудная уверенность в непобедимости своей армии привели его к неминуемому поражению, а Россию — к славной победе.