Внезапно она обернулась к Насте.
– Я загадала на усы!
– Чего-чего? – удивилась Настя.
– Ничего. Загадала – и все! Лей пуще!
И вновь наклонилась к умывальнику. Настя метко направила изгибавшуюся дугой струю в желобок на тонкой девической шейке и забормотала, припоминая:
– Усы чешутся к гостинцам, к лакомству, к свиданью, к целованью…
Лиза ежилась под струей, плескалась, повизгивала, наконец, не выдержала:
– Ой, мочи нет!.. Дай сюда!
Она выхватила у Насти кувшин, подняла над головой и разом выплеснула из него всю оставшуюся воду на грудь себе и на лицо…
Часы пробили восемь раз, когда Лиза вошла в гостиную.
Стол был накрыт, и мисс Жаксон, уже набеленная и затянутая в рюмочку, нарезывала тоненькие тартинки. Отец сидел чинно во главе стола.
– Morning, miss Jackson, – кивнула Лиза гувернантке.
– Seet down, pleas, Bethy, – с трудом выговорил Григорий Иванович, обнимая дочь вполне по-русски и усаживая ее рядом с собою. Произношение у него было, конечно, прескверное, но ритуал был соблюден, и отец и дочь получили право говорить далее по-русски.
Ненила внесла чашу с дымящейся овсянкой.
Муромский скосил глаза на мисс Жаксон и заправил крахмальную салфетку за воротник. Получив свою порцию овсянки, он попытался есть, но салфетка топорщилась, Григорий Иванович в cердцах сорвал ее и хотел уже было отбросить, но встретился взглядом с мисс Жаксон и, точно провинившийся школяр, положил салфетку на колени.
– Опять овсянка… – протянула Лиза.
– Кушай, Лизавета. Для желудка полезно, – сказал отец.
– Oatmeal – лучший porridge, – кивнула мисс Жаксон и, с удовольствием проглотив ложку каши, продолжила застольный разговор: – Погода вовсе неплохой today. Я рекомендовайт walking…
– Будет, все будет, – закивал Муромский. – И прогулки будут, и игры. Я Рощина звал поиграть в крокет, он обещал сегодня заехать с супругой и дочерьми. Вот уж посплетничаете о женихах, а, Лизок?!..
– Какие у нас женихи! – отмахнулась Лиза. – Вот разве что к соседу нашему сын приехал… Говорят, прошел науку в Дерптском университете…
– Это к Берестову, что ль? – отложил ложку отец. – Опомнись, голубушка, иль ты забыла!? Иван Петрович Берестов – враг мне! Медведь и провинциал, каких свет не видел!..
– Сосед ведь…
– Со своим обедом не хожу по соседям! – кипятился Муромский. – Больно горд Иван Петрович, меня за дурака держит! Нет, ни его, ни сына его знать не желаю!..
– Не хочу для желудка, хочу вкусненького! – вдруг сердито отодвинула тарелку с овсянкой Лиза. – А ваш порридж ешьте сами!
Она вскочила из-за стола и выбежала вон.
– Я не понимайт… Мисс Бетси сегодня не самой в себе, – сказала мисс Жаксон.
– Замуж ей пора, вот что я скажу, – вздохнул отец и, скомкав салфетку, отшвырнул-таки ее в сторону. Потом тяжело поднялся и вышел вслед за дочерью, чуть не столкнувшись с Ненилой. Та водрузила самовар на стол, с недоумением глядя вслед барину.
– Barbarian сountry… – прошептала мисс Жаксон и налила себе чаю по-английски, с молоком.
А в это время соседский сын Алексей Берестов во всю прыть скакал на рьяном жеребце средь высоких трав раздольного луга. Чувство свободы и радость жизни распирали его, иногда он что-то кричал на ухо коню, и тот косил бешеным глазом, воротил морду и скалил зубы, будто смеялся.
Ярко светило июльское солнце, в небе кучерявились белоснежные облачка, стелилась трава под копыта коня и свистел в ушах ветер.
Фонтаном искрящихся брызг взметнул всадник мелкий ручей, промчался сквозь белизну березовой рощи и устремился в золотой покой соснового бора. Там он поехал медленнее, озирая с улыбкою деревья, словно здороваясь с ними. Лес был полон звуков и жизни: пели птицы; жужжа, кружились над цветами шмели и пчелы; порхали бабочки…
Алексей пришпорил коня, гикнул, проскакал опушкой – и вылетел на высокий берег реки, что волнистой голубой лентой вилась по зеленой равнине. Тут от полноты чувств он даже запел какую-то арию, но оборвал на полуслове, спрыгнул с коня и, снимая с себя на ходу рубаху-апаш, брюки и сапоги, покатился вниз к реке.
По за кустами у противоположного берега купались девки и бабы. Они были в белых рубахах, только недоросток Фенька плескалась голышом. Привлеченные пением юноши, они, присев в воде, втихомолку наблюдали за тем, как Алексей, оставшись в чем мать родила (тут бабы и девки, ойкнув, отвернулись, только Фенька таращила бесстыжие глаза), с разбегу бухнулся в прозрачную воду. Поплыл саженками, крутнулся в воде – и тут приметил белые рубахи баб. Помахал им рукой – и скрылся под водой…
Бабы ждали, озираясь. Следили, где вынырнет, даже встали во весь рост. Нет и нет.
– Утоп, что ли? – глухо спросила Фенька. И вдруг диким голосом завизжала и забарахталась в воде, и тут же рядом с нею с фырканьем появилась голова молодого барина, который поднырнул под девку да и ухватил ее за ляжки. Девки и бабы, вздымая брызги, бросились на берег к ворохам одежды. Последней убегала Фенька, сверкая розовым задом.
Алексей хохотал им вслед и хлопал по воде руками…
В своем родовом имении Иван Петрович Берестов принимал гостей, собравшихся по случаю возвращения его сына в родительское гнездо после успешного завершения университетского курса.
В ожидании обеда Колбина и Рощина вкупе с очаровательным Владимиром Яковлевичем Хлупиным и его милейшей тетушкой расположились в ротонде и наладились перекинуться в бостон по копейке.
– А правду ли говорили, – вопросила тетушка Арина Петровна, – что мадам де Сталь была шпионом Буонапарта?
– Помилуйте, ma tante, – возразил Хлупин, – как могла она, десять лет гонимая Наполеоном, насилу убежавшая под покровительство русского императора, друг Шатобриана и Байрона, быть шпионом Буонапарта!
– Очень, очень может статься! Наполеон был такая бестия, а мадам де Сталь – претонкая штучка!..
– Я слышала, что однажды она спросила Бонапарта, кого он почитает первой женщиною в свете, – заметила жена Рощина. – И знаете, что он ответил? «Сelle qui a fait le plus d'enfants»!
– Pardon, французскому не обучена, – поджала губы Арина Петровна.
– «Ту, которая народила более детей!» – перевела жена Колбина. – Бонапарт попал не в бровь, а в глаз – ведь у мадам де Сталь не было детей!..
Неподалеку по аллее прогуливались сестра Колбиной Амалия, молодящаяся столичная дама, приехавшая на лето из Санкт-Петербурга, и жена Захарьина Мария.
– Я начала Ричардсона, – рассказывала Мария, – благославясь, прочла предисловие переводчика…
– Надобно жить в деревне, чтобы осилить хваленую «Клариссу»… – вставила Амалия.