— Атакан? Хм. Это из какого вообще контекста?
— При чем тут контекст? Просто слово.
— Тогда из какого языка?
— Понятия не имею.
— По звучанию как будто тюркское, — заинтересовался приятель. — По крайней мере похоже. «Ака» — предок, «кан» — кажется, кровь. Если я ничего не путаю. Впрочем, это можно проверить… А тебе зачем?
— Да так, — замялся я.
— Но это надо или — так? — уточнил приятель.
— Надо, — твердо ответил я. — Но не так, чтобы срочно.
— Ага. Ну, подожди, я перезвоню тебе.
Он перезвонил только через два дня.
— Знаешь, странная история, — сказал приятель. — Я так и не выяснил, из какого все-таки языка этот «атакан» взялся. Пытался идентифицировать морфемы… Оказывается, есть в вепсском языке слово «акан» — означает «бабий». Но если слово из вепсского, то что такое «ата»? Нашел «айт» — амбар, значит, «закрома» то есть. Может, фонетика редуцированная, думаю? «Бабьи закрома»?
— Ну ты развел филологию! Я всего-то хотел узнать — откуда взялся этот атакан, а ты…
— Откуда он взялся, — сердитым голосом отозвался приятель, — это совершенно отдельный вопрос, и ты мне задачу так не формулировал. Поэтому…
— Ну, ладно, ладно, — заворчал я. — Сдаюсь. Хоть что-то про атакан ты узнал?
— Только легенды о жертвенном камне «Атакан». Будто бы лежит он на дне Невы у Литейного моста.
Мне стало трудно дышать.
— И что? — через силу спросил я.
— Да, собственно, и все.
Даже не видя приятеля, я представлял, как он сейчас недоуменно пожимает плечами.
— Место, где он лежит, считается самым гиблым в городе. 16 сентября 1876 года двадцать восемь рабочих утонули в затопленном кессоне… Через год — еще сорок жертв при взрыве…
— А сегодня, 16 августа 2001 года, сухогруз «Каунас»…
— А, ты уже слышал новости. Да, странное совпадение. Сегодня, получается, тоже 16-е. Так зачем тебе все это надо было?
— Да так, я еще сам не понял, — уклончиво ответил я.
— А! Ну, когда поймешь — звони. Будет любопытно узнать.
Он бросил трубку. Возможно — обиделся. Решил, что я от него что-то скрываю. Но я не стал перезванивать ему.
Я как сел в кресло, так и подняться не мог. Уговаривал себя, что все это — глупости. Глупости! И еще раз глупости.
— А говорят — сумасшествие не заразно. А оно вон как! — сказал я сам себе вслух. И постарался выкинуть атакан из головы.
* * *
Но он то и дело напоминал о себе.
Да, конечно, местечко такое — центр, перекресток — водного и пешего пути. Испокон веков на перекрестках черти орудуют.
Но все же — не слишком ли часто?
То турист в воду свалится, то катер сгорит, то автомобиль рекламную тумбу протаранит. Однажды человек на мосту застрелился, и я встревожился, подумав: а не мой ли это шаман? Вдруг снова атакан осиротел, и, значит, жди отныне большой беды?
Но оказалось, что самоубийца занимал какую-то должность в боевом подразделении. Ни при каком раскладе я не мог представить, чтобы знакомый мне хлюпик служил в войсках.
Спустя какое-то время карусель неприятных событий вокруг проклятого места замерла. В городе пошли слухи, что кто-то ходит на Литейный мост, чтоб покропить Неву красным вином.
Наверное, это мой шаман. Хочется надеяться, что других жертв своему идолу он больше приносить не пытается.
Иногда я вспоминаю тот день, и словно наяву возникают передо мною отчаянные глаза шамана — как две черные воронки в воде. Цепко хватают и тащат вниз — к гибельному холоду, в пространство, где совсем нет солнечного света, но вечный полумрак от взвеси придонного ила, волнуемого течениями.
Кто знает, что спит там, в глубине, какое древнее зло затаилось среди органических останков рыб, растений, человеческих отходов и захороненных костей?
Я стараюсь меньше об этом думать. В конце концов, шаман прав — я уже пожил на свете. Злопамятные духи земли все меньше имеют надо мной власти. И не могут они беспокоить меня больше, чем те небесные силы, которые, как учит нас религия, ожидают впереди всякого хорошего человека.
Сенная пл.
1831 год. Таинственный мор выкашивает целые губернии великой империи.
Врачи именуют его «азиатской заразой», «индийской корчевой лихорадкой». Родиной болезни считались берега далекого Ганга, где издавна наносила она урон каждой крестьянской семье.
Но какими путями удалось ей пробраться в Россию?
В 1831 году еще никто не знал этого.
Роберт Кох — человек, который впоследствии предъявил миру возбудителя «индийской лихорадки», еще не получил в дар микроскоп, с помощью которого мог бы исследовать ткани умерших пациентов. До его открытия — еще больше полувека и миллионы трупов в России, Азии, Европе.
Беспрепятственно и без всякого снисхождения эта болезнь убивает людей в два дня, не щадя в особенности самых слабых — детей и стариков. И за эту беспощадную простоту гибели народ в России прозвал ее коротко и страшно: собачья смерть. Холера.
Против нее бесполезны карантины. То, что преграждало дорогу такому бескомпромиссному массовому убийце, как чума, — не помогает остановить новую напасть. Как будто сам воздух, отравленный ядовитыми миазмами, сеет ее семена.
У холеры особое, узнаваемое лицо: изможденное, со впалыми щеками и черными ямками глазниц, с пергаментно-желтыми складками кожи.
В июне 1831 года такое лицо сделалось у всего Петербурга: засушливое лето обезводило почву, пожухлая трава сморщилась, листва на деревьях поскручивалась и пожелтела, почва растрескалась, словно покрылась старческими морщинами, а небо по вечерам дышало безжалостным красным лихорадочным огнем.
Холера уносила в могилы по пять-шесть десятков горожан ежедневно. Умирали семьями, улицами, слободами. В ночной темноте из госпиталей и лечебниц под треск смоляных факелов тянулись тайные шествия, карнавалы смерти: скрытно вывозили подводы, набитые трупами. Шабаш длился до зари — торопясь успеть, сотнями хоронили тела в кладбищенских рвах, наспех забрасывая землей.
Без попов, без отпевания, без слез. Освобождали места в больницах для новых захворавших.
Тех же, кто погибал в своем дому, не хоронил никто. Трупы валялись на улицах.
* * *
В те дни на Сенной площади работал холерный госпиталь на двести коек — без учета бескоечных, сваливаемых просто на полу в коридоре и приемном покое.
Всем хозяйством управлял квартальный врач Громов. Для помощи ему городские власти прикомандировали также санитара и конюха Семеныча с коляской и лошадью и двух студентов императорской медицинской академии — Николая Колычева и Алексея Щегла. Студентам в лечебнице тяжко приходилось. И жутко. Не меньше, чем пациентам.