Алиция вскочила, запустила руки под полог, вытащила шкуру, накинула на плечи. Не очень большая, до пят не достает, ну да ничего, как раз подойдет, чтобы обнажить колени. У Алиции такая белая маленькая ножка... Ни один мужчина не устоит. И Канерва тоже. Он зайдет, зажжет свечу... увидит, как она прикорнула на кресле... приблизится, чтобы перенести на кровать, заметит ножку... плечо... возьмет ее на руки, положит на постель... отойдет, вздохнув... начнет мерить шагами комнату, но взгляд его будет снова и снова возвращаться к той, что спряталась за плотной занавесью... наконец он не выдержит, приблизится, раздвинет складки полога... посмотрит долгим взглядом... наклонится... его дыхание коснется ее губ... ее ресницы дрогнут...
Ой, как холодно! Алиция встрепенулась и подвернула совершенно замерзшую ступню под бедро, чтобы согреть. Что же он не идет? Уже вечер! Девушка оглянулась на окно и убедилась, что уже даже не вечер, а ночь: сквозь щель между ставнями в комнату лился белый лунный свет. Заметно посвежело. И нет Глоры, чтобы развести огонь! Самой, что ли, попробовать?
Алиция быстро перебежала к камину, скинула шкуру на пол, чтобы встать на нее и не морозить босые ноги о каменный пол, и кочергой пошарила в золе, надеясь, что там найдется тлеющий уголек-другой – раздуть пламя. Но надежды ее не оправдались: зола была холодна, и угли давно потухли. Девушка вернулась в кресло, кутаясь в шкуру. У отца в замке раньше всегда горел камин, огонь словно играл в прятки, скакал по почерневшим дровам, сновал между веток, язычки исчезали и появлялись в другом месте, как будто выпрыгивали из дерева. Это было так здорово! Но потом дрова кончились, пришла злая осень, набежали кредиторы, и отец отправил детей сюда. Лисса отдал в оруженосцы, но пока он еще совсем молод, его определили в пажи при короле – вроде мальчика на побегушках. Алиция стала фрейлиной королевы. Но ее величество оказалась затворницей, и придворные дамы расползлись по кавалерам. Вот и Алиция...
Как было бы здорово бросить постылых мужчин, холодный дворец, вечно хихикающих и сплетничающих дам – и уехать куда-нибудь далеко, в свой собственный замок, чтобы под стенами рос виноград и колосилась пшеница, чтобы в камине плясало и пело пламя и чтобы в кресле она сидела рядышком с любимым мужем.
Кто теперь возьмет ее замуж? Она будет ублажать похотливых кавалеров, а потом состарится, потеряет привлекательность, так что ее сошлют на кухню чистить котлы.
Нет, не думать об этом!
Это все страх, глупый страх, на самом деле она не боится. Сейчас придет Канерва, увидит ее, заплачет, бросится перед ней на колени, она обнимет его – и они поженятся и уедут в его родовой замок. У него ведь есть родовой замок? А у нее есть драгоценности. Немного, правда, эти мужчины такие сквалыжники, такие скряги! Не одну ночь развлекаются в ее постели, а дарят какое-нибудь жалкое кольцо или тоненькую цепочку! Даже без подвески! А отрезы золотой и пурпурной ткани, а тяжелые рубиновые ожерелья, а унизать пальцы кольцами с драгоценными камнями, а золотой шнурок и шитый настоящими изумрудами рукав, а серебряное зеркало от пола до потолка?
Но что же Канервы все нет? Алиция продрогла. Разве можно встречать мужчину с красным носом и синими пальцами, лязгая зубами от холода? Как же она прижмется к нему ледяными ногами? Не долго думая, девушка нырнула за полог, под шкуры, свернулась клубочком и зашептала:
– Мы будем жить долго и счастливо. Он поклянется в вечной любви, и мы обвенчаемся в самом большом соборе, а гостей на свадьбу соберется больше тысячи, и всем мы раздадим богатые подарки. Жить будем у него. Замок у подножия холма, во дворе чистый ручей, кругом виноград и пшеница, у крестьян полным-полно скота, и в доме всегда есть сыр и масло, и свежий белый хлеб, и зажаренный над углями бычок, и вино всегда горячее с пряностями, а пироги – самые тяжелые и вкусные на всю округу. В моей комнате будет стоять заветный сундучок с самыми лучшими драгоценностями. А на каминной полке – такая же поганая кабанья морда...
* * *
Канерва с отрядом лучших стражников прочесал всю округу. Он чуть было не приказал спалить квартал, но одумался. Ломился в ворота монастыря, требуя выдать преступника, но монахи закрылись, пускать лорда Мельсона отказались, клялись в собственной невиновности и в неурочный час били в кампан. Так как на звон стал собираться народ с дубинами и камнями, Канерва отстал и от монастыря, но поставил около ворот трех стражников с наказом хватать каждого, кто хоть отдаленно похож на сбежавшего бандита.
Трактир напротив занимал старое одноэтажное строение, приземистое, почти без окон. Если бы Канерва не знал, что в этом районе никогда не жили благородные, так что некому здесь держать лошадей, он бы мог принять дом за конюшню. Лорд Мельсон кивнул, и двое стражников плечами вынесли дверь. Старые доски, с виду крепкие, а на самом деле иссохшие и местами подгнившие, всхлипнули, их плоть треснула там, где крепились петли и ручки. Стражники ввалились в помещение, взяв мечи на изготовку, за ними вошел Канерва и следом еще трое солдат с топорами.
– Всем сидеть и не двигаться! Хозяин, бегом сюда! – крикнул Канерва в полутьму, заполняющую низкое помещение. Внутри стояло несколько грубо сколоченных столов, каждый освещался одним огарком, воткнутым в разбитую кружку, а кое-где и вовсе чадила лучина. Из дыма за стойкой выступил крепкий мужчина в возрасте, с залысинами над покрасневшим лбом, с лицом, похожим на сгорающую со стыда луну.
– В чем дело? – угрюмо спросил он, подходя и вытирая руки о грязный фартук.
– Ищите! – приказал Канерва солдатам.
– Э, э! Погодите, че такое? – Хозяин загородил страже дорогу. – Сначала спросите меня, есть ли тута то, че вы ищете! Че вам надо? Я не разрешаю шарить по моей кухне всяким...
Канерва схватил его за грудки:
– Заткни пасть! Ты кто такой? Еще слово – и пойдешь в каталажку как член банды Кривого Пальца, которого завтра повесят со всей его шайкой, понял, недоумок?! Молчи, если тебе дорога жизнь!
Полное круглое лицо хозяина, розовое от жара очага, мокрое от пота, гладкое и лоснящееся от жира, враз собралось складками к центру – сдулось, как проткнутый мех с вином.
– Понял? – Канерва оттолкнул трактирщика, согнул правую руку в локте, с силой сжал и разжал пальцы перед лицом толстяка, громко хрустнув суставами. – Быдло.
Толстяк молча отошел в сторону. Из-за стен раздавался грохот двигаемой и переворачиваемой мебели, глухой стук, женский визг и затем сразу плач, звон посуды. Хозяин стоял, угрюмо уставившись под ноги и покачивая головой. Шея его налилась кровью.
Тщательный осмотр ничего не дал. Канерва с отрядом обыскал всю улицу, потратив на это оставшийся вечер, – нигде никого. Лорду казалось, что Кривой смеется над ним, широко раздвигая бледные тонкие губы и моргая выпученными глазами, именно из-за этой двери, и Канерва с новой яростью набрасывался на очередной дом, приводя в ужас ничего не понимающих обитателей. Одного чадолюбца, вставшего на защиту семьи и имущества, пришлось арестовать и взять с собой, что оказалось даже кстати: обмотанный веревками до самой шеи, тупо умоляющий: «Отпустите, я же не хотел», – этот тип отбивал у обывателей всякую охоту – если она и возникала – сопротивляться.