Когда замолчавший Никифор с надеждой посмотрел на женщину, она, потеплев лицом, сказала ему:
– Приходи к нам, сотник, в прощеный день, тогда и разговоры зачнем разговаривать. Может, и договоримся до путного.
... Дома Евдокия, когда заканчивали вечерять, сообщила сыну и дочери о новом сватовстве сотника. Даша сразу залилась слезами, а Ефим кинулся защищать сестру:
– Матушка, побойся Бога! Ведь постылый он Дарье, этот старый Никифор! Не дрожи, не плачь, сестрица-голубушка, я тебя в обиду не дам.
Вдова окинула строгим взглядом расходившееся семейство и спокойным голосом, не обращая более на строптивых детей внимания, сказала:
– Как я сказала, так и будет! Ты, Ефим, молод еще, чтоб мне указывать! А ты, Дарья свет Харитоновна, должна за сотника замуж идти да еще в ножки ему поклониться, – и женщина пересказала детям весь свой разговор с Никифором.
Ефим сделался совершенно пунцовым, глаза парнишки метали молнии:
– Да пусть подавится своими милостями, московский прихвостень! Мне от него ничего не нужно! Чтоб я, потомственный казак, стрельцу сестру за кусок хлеба продал!..
– Молчи, несмышленыш, – Евдокия стукнула по столу кулаком, – дурья твоя башка! Сестру он пожалел! А про мать ты подумал? Легко ли мне на старости лет в землянке свой век доживать? Ты еще в возраст не вошел, да и гонор у тебя не в пример отцу: выгоды своей не чуешь! Хочешь семью по миру пустить? И не противоречь матери, а то запру в погребе, чтоб одумался!
Не дослушав мать, Ефим выскочил прочь из землянки и помчался куда глаза глядят. Он бежал по темному городу, и злые слезы душили хлопца. Ему было горько, что его не принимают еще всерьез, что не может он защитить сестру от постылого замужества, не может исполнить последний батькин наказ...
Лишь под утро вернулся домой измученный Ефим и ни слова не сказал матери. А когда пожаловал на Прощенный день сотник, сбег из дому на отцовскую могилу и сидел там до самой ночи, жалуясь батьке на свою злую долю.
...На Троицу обвенчали в Царицынской церкви стрелецкого сотника Никифора Игнатьича Васильева и Дарью Харитоновну Парфенову. Невеста была чудо как хороша в дареном женихом дорогом московском платье и жемчужном ожерелье, только бледна без меры. «Видно, не своей волей идет», – судачили в церкви кумушки-греховодницы, обвиняли Евдокию в корыстности.
Ефим не пошел на свадьбу к сестре, только поклонился ей в ноги накануне и попросил прощения.
– Бог тебе судья, братец, – сказала плачущая Даша и обняла любимого брата.
Сотник сдержал слово: купил у разорившегося торгового гостя небольшую, но ладную избенку для Парфеновской вдовы, так как Евдокия напрочь отказалась жить вместе с молодыми.
– Ты прости, Никифор Игнатич, хоть и не чужие мы теперь, а не могу я так: Ефимка-то мой и так из дому сбегает, что ни день. А стань я с вами жить, так совсем парень исшаляется и загибнет.
Никифор ничего не сказал, его сердце пело надеждой на будущее счастье с Дарьей, и он верил, что и Ефим образумится, когда поймет, как хорошо сестре живется за сотником.
... В жарко натопленной спальне на пуховой перине съежилась в углу кровати дрожащая Даша. Со страхом ждала она своего мужа. Чистая девушка страшилась предстоящей ночи с сотником. Он пугал ее и возрастом, и чином, и великим достатком, который мельком успела увидеть во время свадебного гулянья молодая жена. Но более всего пугал ее сотников шрам и глубоко посаженные глаза, в которых загорался страстный огонь всякий раз, как взгляд стрельца падал на Дарью.
Никифор со свечой в руке вошел в спальню и затворил дверь на крючок. Он был бос, в свободной рубахе и простых холщевых портах. Укрепив свечу на поставце, сотник присел на край кровати. Даша с испугу сжалась в комочек и расширенными от страха глазами следила за мужем.
– Почто дрожишь, голубонька? – спросил он. – Знай, ладо мое долгожданное, никогда тебя не обижу, скорей сам умру, чем дам хоть слезинке твоей упасть!
– А зачем же замуж тогда брал, знаешь ведь, что не мил ты мне, – тихонько проговорила Дарья.
– Знаю, знаю, что не любишь, – тяжело вздохнул Никифор, – но посуди сама: как я мог смотреть на твои страдания, когда по-другому помочь тебе нет возможности! Я верю, Дашенька, что настанет день и отогреешься ты моим теплом и хоть не все свое сердце, а малую часть его уделишь мне, я и этим рад буду. А сейчас спи, ласточка, я тебя не трону.
Сотник действительно лег на край кровати, стараясь не задеть дрожащую жену, и вскоре дыхание его стало ровным и глубоким.
Изумленная Дарьюшка долго смотрела на спящего мужа и никак не могла до конца уразуметь, что ее действительно сегодня не тронут. Постепенно сон сморил измученную девушку.
... Перед рассветом она проснулась оттого, что Никифор осторожно вытягивал из-под нее простыню. Затем он взял нож и надрезал себе руку повыше запястья. Заметив невысказанный боязливый вопрос в глазах жены, он невесело улыбнулся и сказал, щедро кропя простынь своей кровью:
– О твоей чести забочусь, ласточка, чтобы люди о тебе худого не подумали.
Пришедшие опосля свахи умильно поглядели на лежащую смирно испуганную Дарью, а потом, толкая друг друга локтями да перекидываясь срамными прибаутками, вытянули на свет и с радостным кличем вывесили окровавленную простыню на обозрение небольшой толпе, успевшей собраться под окнами спальни новобрачных. Люди одобрительно загудели, приветствуя калину, которой молодая жена порадовала супруга.
Никифор выдворил довольных свах, одарив каждую целковым, и обратился к Дашеньке:
– Сейчас принесут твое платье, одевайся, милушка, и спускайся в горницу: поведу знакомить тебя с хозяйством.
Когда Дарья, одетая уже как замужняя женщина, спустилась в горницу, там собралась вся немногочисленная дворня далеко не бедного сотника. Он представил всех по очереди молодой хозяйке и наказал слушаться ее и почитать. После утренней трапезы Никифор повел Дарью показывать дом и подворье. Хоть семья Парфеновых была не из последних в Царицыне, такого изобилия девушке видеть еще не приходилось. Муж провел ее по всем комнатам и кладовым, показал все запасы и отдал ключи.
– Владей всем по праву супруги, да прикажи нашить тебе нарядов поболее – ты теперь жена стрелецкого сотника и наряжаться должна по чину. Да вели поклониться синим бархатом Евдокии Степановне, матушке своей, пусть дворовая девка снесет ей с поклоном, – сказав все это, Никифор удалился справлять службу.
... Дни летели за днями, Дарья хлопотала по дому, а дел в немалом хозяйстве сотника находилось великое множество. Она шила себе наряды, находя в этом своеобычное удовольствие. Ведь она была еще очень молода, и постепенно проходила ее печаль о прошлых днях, перестал пугать ее образ сотника, и страшный его шрам на лице более не ужасал, а вызывал желание прикоснуться...
Когда Дарья впервые поймала себя на этой мысли, то просто растерялась, ей показалось, что она предает память Григория и своей к нему любви. Девушка кинулась в церковь, пала в ноги седенькому отцу Николаю и, разрыдавшись, поведала священнику о своих сомнениях.