— Границ теперь много.
— Границ теперь много, — повторил Петрик. — Зачем спрашивали?
— Осталось четыре часа. Вам пора уже собираться.
— Пора. А я теряю на вас время.
— Тогда я объясню. Честно. Потому что надеюсь, что вы мне не соврали.
Петрик вдруг обиделся.
— Погоди! — приказал он. Он дотянулся до двери в коридор. Толкнул ее и громко спросил телохранителя: — Гоша, во сколько рейс?
— Четырнадцать сорок две. Люфтганза.
— Вот это лишнее, — заметил Петрик. — Когда тебе задают вопросы, то отвечай на вопрос, а не про Люфтганзу.
— Так ты же сказал, когда рейс?
— Ты бы еще номер сказал.
— Семнадцать тридцать два, а что?
Петрик закрыл дверь и сказал, цитируя какой-то фильм:
— Видите, с какими людьми приходится работать.
Он снова опустился на стул и деловито спросил:
— Зачем задавали вопрос?
— Потому что я рассуждала, — сказала Лидочка, — говорить про деньги или не говорить.
— И что рассудила? — Разговор стал совсем уж мирным.
— Если бы рейс, скажем, завтра или сегодня ночью, — я бы предпочла рискнуть.
— В каком смысле?
— Чтобы вы пытались из меня выбить информацию о деньгах. Может быть, вам бы это не удалось. И пришла бы милиция. Или кто-то еще. Мы не в джунглях.
— Мы в джунглях, — печально возразил Петрик. Но глазенки у него зажглись жадной надеждой.
— Если бы самолет был завтра, вы бы меня убили, как только я сознаюсь.
— Почему? Мы никого не убиваем.
— Вы еще можете изображать справедливый гнев?
У Петрика не было чувства юмора. Он очень рассердился, и даже рука сжалась в кулак.
— Успокойтесь, — сказала Лидочка. — Вам нет нужды меня убивать. Потому что до самолета осталось всего ничего. Свяжите меня, и дело с концом.
— Значит, скажете, где бабки?
— Вы должны были давно догадаться. Я знаю, где они. Они у лейтенанта Шустова.
Позже Лидочка не могла себе объяснить, какой черт дернул ее за язык! За секунду до этого она и в мыслях не имела подобной дерзости. И, совершив этот глупейший шаг, Лидочка даже не сообразила сразу, что наделала.
— У какого лейтенанта? — тихо спросил Петрик.
— У Шустова.
— Когда?
— Вчера. В поселке. Они их нашли. Тридцать пять тысяч. Осетров закопал их.
— А ты откуда узнала?
— Шустов сказал. Тридцать пять тысяч. В жестяной банке.
— Почему Шустов сказал?
От двери раздался голос Сони. Ее было почти не видно за прикрытой дверью.
— Шустов к ней неровно дышит.
— Помолчи, — приказал Петрик.
Он поднялся, подошел к окну, он думал.
— А где была закопана жестяная банка? — спросил он.
— Не знаю. Откуда мне знать. Шустов сказал, что была банка и в ней тридцать пять тысяч.
— Нет, — сказал Петрик. — Я тебе не верю. Я ятвягам верю. Я верю, что Осетров сам искал деньги, потому и приехал на дачу, чтобы их найти. Думал, что Алена их там припрятала. Потому и приехал. А не для того, чтобы от милиции скрываться. От милиции так не скрываются, а ради бабок он уже женщину убил, значит, он на все пошел бы.
— Вот и не признался, — сказала Лидочка.
— Нет, не верю. Деньги у тебя.
— А может, их Татьяна Иосифовна нашла? — спросила Соня из-за двери.
— Она бы не стала Лидии Кирилловне говорить. Она бы никому не сказала! Она бы уже на дороге в Израиль находилась, кем мне быть!
Гоша засмеялся.
— Гоша, — попросил Петрик, — будь дружок, покажи этой суке все, что ты умеешь делать.
— В Израиль, — повторил Гоша. У него были прижатые к голове уши и подбородок, убегающий, как у Габсбургов. — Петрик, дай мне ее трахнуть, — попросил он, как будто попросил купить мороженого. — Дай я ее потяну!
— Ой, не надо! — испугалась Соня. — Ой, не надо, мальчики!
— А что, — сказал Петрик, — это идея. Давай.
— Не надо! — завизжала Соня.
Петрик, почти не оборачиваясь, — угадал, куда бить, ударил ее в висок. Соня сползла вниз по двери — толстые руки были растопырены, как у старой куклы.
Гоша рванул к себе Лидочку, от него пахло чесноком, он упал на диван, подмял Лидочку и стал рвать на ней свитер — было тяжело, вонюче, нечем дышать… и страшно… Ей хотелось утешить себя, что у него не получится, он не сможет… это все бред, это снится, — но у Гоши были каменные руки — можно было лишь царапать их — трещала материя, и Петрик, она на мгновение, крутя головой, увидела, как он улыбается, глядя вниз, и с удовольствием закуривает…
Лидочка понимала, что она должна успеть все сказать — сказать прежде, чем Гоша изнасилует ее.
— Я скажу! — закричала она.
— Что?
— Пускай он… пускай отпустит.
— Ни хрена! — рявкнул Гоша.
— Я тебе говорю — отпусти!
Но Гоша не слышал — он сражался с одеждой Лидочки и никак не мог все распутать.
И вдруг он взвыл и освободил Лидочку. Он поднимался, держась за бедро, видно, Петрик ударил его ногой.
Он матерился — тупо и страшно — и пошел на Петрика.
— Стой! — Петрик отступил в коридор.
— Я убью тя! — ревел Гоша. — Убью!
— Стой! — Петрик скрылся в коридоре. Гоша — за ним, и оттуда, из коридора, послышались короткие сухие удары — выстрелы. Крик Гоши оборвался на низкой, контрабасной ноте. Потом что-то мягкое и тяжелое ударилось об пол…
Лидочка догадалась, что это упал Гоша. И ей было радостно и тихо. Как будто все уже кончилось.
Петрик вошел в комнату. Он держал в руке пистолет.
— Ты его убил? — Оказывается, Соня присела за шкафом, в углу. Это она спросила шепотом.
— Он бы меня кончил, — сказал Петрик. — Ну ладно, времени в обрез.
Он наставил пистолет на Лидочку.
— Слушай, Лидия Кирилловна, мне теперь терять совершенно нечего. Или я вырываюсь из этой страны, или мне конец. Ты понимаешь…
— Алик, — просила Соня, так и не поднимаясь с пола, — Аличка, Петрик, не надо.
— Чего не надо?
Соня не ответила, только ныла.
Петрик не обращал на нее внимания.
Он смотрел на Лидочку.
— Говори, где бабки. Иначе я стреляю. И это хуже, чем то, что хотел сделать с тобой мальчик Гоша. Я стреляю тебе в руку. Потом в другую…