Оборонить, деды-прадеды, наши горы-долины,
Горы-долины, детей ваших царины… [10]
Стоявшие в нерешительности мертвяки повернулись и, пощелкивая суставами, побрели к Стелле — будто жаждущие к источнику. Стелла отняла пальцы от струн — казалось, долгий аккорд тянется за ее пальцами, как паутина…
Мимо промчался Стеллин зять — он задыхался, глаза его были безумно вытаращены, он не видел и не замечал тещи. Мертвецы неслись за ним по пятам, агрессивно скачущий череп девицы Анфисы звонко щелкал зубами у самых пяток.
— Эх, старье вас не берет, другое попробуем! — лихо гаркнула толстуха… перехватила гусли, будто гитару, и грянула на все кладбище:
Наши мертвые нас не оставят в беде!
Наши павшие как часовые,
Отражается небо в лесу как в воде… [11]
Ирка стряхнула с плеч ветровку, открывая черную рубаху, расшитую по подолу похожими на мелкие крестики зелеными ростками-кринами. Налетевший ветер взвихрил длиннющие, ниже колен, струйчатые рукава. Ирка открыла подаренный ей кузнецом короб: с тихим лязгом щелкнули хитрые замочки, и нарукавья черненого серебра закрыли руки от запястья и почти до локтя. В сочащемся из церкви свете были видны вычеканенные на них крины, извилистые линии дождя и пляшущий среди молодых ростков крылатый пес Симаргл.
— Личину возьми, — не переставая перебирать струны, торопливо бросила Стелла. — Щоб мертвяки тебя за свою приняли.
Ирка запустила руку в Стеллин короб и вытащила… маску. Очень простую — как попало срезанный пласт дубовой коры с проковырянными дырками для глаз. Очень древнюю — кое-где кора уже осыпалась трухой. Маска была… страшной. Казалось, бездна, лукавая и безжалостная, подмигивает из пустых глазниц. Крепко зажмурившись, Ирка поднесла маску к лицу… Старая кора дрогнула под ее рукой и, словно хищный моллюск — жертву, облепила лоб и щеки.
Вокруг была тьма: вечная, безжалостная, холодная. Вокруг были стены — и сверху, и снизу, — они стискивали со всех сторон. Тяжкая, как камень, земля давила неподвижную, давно забывшую сладость воздуха грудь. Песок запорошил очи, и одиночество, непреодолимое, неистребимое, одиночество, которое будет всегда, и забвение, и пустота, и никого и ничего навеки… И только вдалеке яростно грохотала струна, наполненная настоящей, живой кровью… И надо было бежать, мчаться, лететь за этой струной и, если осилишь, если добежишь, то все наполнится смыслом, и солнечные лучи пронзят землю, и зажурчит вода, и затрепещет, поднимаясь из твоих рук, нежно-зеленый росток.
Красная, красная кровь —
Через час уже просто земля,
Через два на ней цветы и трава,
Через три она снова жива…
— пела толстая ведьма, терзая древние гусли рваным гитарным ритмом старой песни Виктора Цоя.
Замершая посреди кладбища черноволосая девчонка раскинула руки — черными лебедиными крыльями взлетели рукава — и ударила каблуками, вплетая ритм в мелодию.
— Тук-тук… тук-тук…
Пальцы Стеллы, теперь вовсе не казавшиеся толстыми и неуклюжими, метались над струнами. Ритм ускорился, и чаще забила каблуками стоящая посреди кладбища молодая ведьма. Она еще не двигалась, лишь чуть приподнималась на носки, а звонкие каблучки со стальными набойками вели перезвон со струнами — так-таки-таки-так! — и покачивались в такт струйчатые рукава.
Скачущий по могилам Стеллин зять безнадежно взвыл — ноги его подгибались, горячий пот слепил глаза, а спину леденило дыхание неутомимых мертвецов. Толстый удавленник сорвал с себя веревку, подхватил череп девицы Анфисы, вложил в петлю, как в пращу, крутанул… Неистово хохочущий череп пронесся сквозь тьму ночи, ударил несчастного мужика в спину и впился зубами ему в рубаху. С отчаянным, безнадежным криком мужик рухнул на гравий дорожки, скорчился, прикрывая руками шею, точно мог защититься от безжалостных зубов… Торжествующе ухающие мертвяки навалились на него…
Пронзительный, аж в зубы ввинчивающийся, разбойничий свист заставил задрожать воздух. Ритм ударов Иркиных каблуков рассыпался безумным стокатто, и струны сошли с ума в ответ. Взвихрив рукава и не переставая бить бешеную дробь каблуками, Ирка понеслась по кладбищу. Кто б сторонний увидел пляшущую на могилах ведьму, сказал бы — кощунство. А Ирка ему б ответила, что кощунит как раз Стелла, выпевая древние и новые кощуны — прославление и плач по умершим. А что делает сама Ирка — это «пляска на гробках». Но на самом деле Ирка, конечно, не собиралась ничего объяснять. Она б и не заметила, появись на кладбище посторонний — она плясала. По старому кладбищу неистовым вихрем носилась древняя, как эта земля, свистопляска.
Трам-тара-рам-там! — отрывистая дробь на могильной плите… и рукава легкого шелка режут воздух, будто казацкие сабли. Трам-трам! — прыжок на соседнее надгробье и снова отчаянный, выдирающий душу посвист. И нет разницы между верхом и низом, землей и небом — Ирка взлетела на обелиск, сохраняя равновесие, выдала новую дробь и хищной птицей метнулась к замершим, будто окаменевшим мертвецам.
Свист, свист, дробь каблуков, шелковый водоворот, стон готовых лопнуть струн. Ирка ворвалась в толпу мертвецов — ее рукава точно разметали обитателей кладбища. Покойники подались назад от кружащейся между ними ведьмы. Ирка вертелась на каблуке, а рукава неслись за ней, выписывая почти ровный круг. Опали… Звоном столкнувшихся мечей ударили друг об друга кованые нарукавья.
— Стук! Стук-стук-стук! — новые удары вплелись в отбиваемый каблуками ведьмы ритм. Драгунский майор отстукивал его своей саблей. Щелк-щелк-щелк — затрещала костяшками пальцев майорша. Цок-цок-цок — сам собой запрыгал по могильным плитам зонтик девицы Анфисы. Ирка взметнула рукава… и поплыла по кладбищу, а за ней потянулись покойники. По старому кладбищу кружило мертвецкое коло, пляска мертвецов.
Мгновение земля еще сопротивлялась шагам тех, кто давно стал ее частью. Она еще обиженно кряхтела и бурчала, жаловалась. Наигрываемая Стеллой мелодия стала мягкой и нежной, просящей, каблуки Ирки больше не отбивали дробь, и лишь плыли по воздуху струйчатые, как мягкий весенний дождь, рукава. И дождь хлынул — еще слабенький, робкий, он отстучал свою собственную дробь по граниту обелисков… и земля не выдержала. Длинные трещины побежали и по серому гравию, и по граниту, и по старой, высохшей глине. Чпок! Чпок! Трещины лопались, взрывались, будто тысячи тысяч молодых древесных почек… Из разломов, обнажающих черную, роскошную, пышную, как каравай, землю, выметывались толстые зеленые побеги. Изумрудное свечение залило старое кладбище, а побеги все лезли и лезли, оплетали обелиски, узорчатыми гобеленами затягивали стены старой церкви. Беззвучно, точно боясь напугать землю звуками грома, золотистая молния пронзила темное небо от края до края. И на зеленых побегах начали раскрываться цветы: белые, красные, желтые, нежные сиреневые гроздья и ярко-малиновые соцветия.
Мертвецы остановились. Их силуэты дрожали и расплывались, и глядящая сквозь прорези древней маски Ирка видела не скелеты и разложившуюся плоть. Кинув пальцы к козырьку кивера, отдал ей честь усатый драгунский майор и в пояс поклонился осанистый, краснощекий купчина. Задумчиво и нежно улыбнулась тургеневская барышня в платье белого шелка — у виска ее трепетал выбившийся из прически локон. Усталый, много повидавший комиссар в кожанке и безусый поручик в новеньком, парадном мундире стояли плечом к плечу. А потом ушедшие снова… ушли. Растворились, впитались в землю струями дождя.