Для Тараса это был первый бой.
– Знаешь, до этого в голове была вся эта фиговина про интернациональный долг… Даже перестрелка – не страшно… Ну не страшно… А когда убили там пацана одного из наших – все, я как озверел… Сразу стала моя война… Мы все там кричали: «За Москву! За Родину! За наших!» Хотя… где та Москва была?.. И ей до нас по фигу было… Да и сейчас по фигу…
Федор Сергеевич был ранен в том бою, а Борю, страшно контуженного и с перебитой в шестнадцати местах ногой («Так об камни кинуло», – объяснял Тарас), он вытащил на себе.
Борю с Федором Сергеевичем отправили в госпиталь, потом – домой, а Тарас остался, прошел всю положенную службу без царапинки, как заговоренный.
– Страшно тебе там было? – спрашивала я.
– Нет. Не знаю. Как во сне все было… Будто мы всегда так жили, вроде как ничего особенного. А дом, мамка – все это далеко и неправда. Потом вернулся – та же фигня. Вроде всегда так жил, а Афган приснился… Мамка говорит, я толстокожий. Пацаны вон после Афгана дуреют, а мне – хоть бы хны… Как и не было ничего. На работу только не брали. Я сглупу не скрывал, так мне каждый раз: «Да иди ты на хер! Вы, афганцы, все долбанутые наркоманы, с вами один геморрой…» Борька и озлился потому. Он же воевал! У него орден Красной Звезды! А его, как собаку шелудивую, отовсюду посылают… Так Борьке в сто раз хуже, чем мне, было… Он инвалидом вернулся – нога не гнется, головные боли страшенные… Он орал от них как резаный, все вокруг крушил… Мамка его по всем врачам перетаскала, а те только: «Афганец? Давайте на дуру закроем». Но мамка не дала. Она, знаешь, Борькина мать, – во какая, – и Тарас демонстрировал мне сжатый кулак, – училка математики. Одна его растила. Как во врачах разуверилась – пошла по всем бабкам-знахаркам. Тоже – ноль. Никакого облегчения. Пока не надыбала какого-то бурята, проездом он тут был. Бурят над летехой нашим пошептал, травок позаваривал, и – фигак, получшало Боряну. Говорил, первую неделю привыкнуть никак не мог, что голова не болит, ходил как пьяный, за стенки держался. А потом прикинул палец к носу и поехал за тем бурятом на Байкал. Долечиваться. И вообще. Ну не знаю я – поехал и поехал… Шатался он там года полтора, по Бурятии, по Алтаю, то ли учился, то ли лечился у местных знахарей. Нравилось ему там, остаться собирался, но тут мамка его заболела, и Борян вернулся. Мамка его совсем слегла, он за ней сам ходил, а зарабатывал какой-то фиговиной, вроде костоправ был, массажи делал, все такое… Про себя говорил – шаман-недоучка. Но люди шли, ничего… Он даже поднялся на бабки не кисло.
Вот что мне рассказал Тарас – потом. А в тот первый день я смотрела на болезненно хохочущего Борю, мне было и жалко его, но и противно почему-то. Мне захотелось чем-то его отвлечь, и я спросила:
– А собака с вами тоже воевала?
– С чего вдруг? – вытаращил глаза Федор Сергеевич.
– Дак вот же. – Я кивнула на кривую лапу пса.
– Не-е-е, это лаечка, сувенир с Иркутска. – Боря аж заикал от смеха. – Джек. В честь Джека Лондона назвал.
– Так ты же, Боря, не большим любителем собак был раньше? – сказал Федор Сергеевич.
– А-а-а… Тут особая статья. Сошлись мы на зимовке как-то, почти что к Иркутску уже поближе… Человек аж пять или шесть охотников, все с собаками… И там я братушку встретил, пацан один алтайский, тоже Афган прошел… Ну сели, выпили там, за встречу, за братьев наших павших… Кто ж знал, что у него чуть не с детства белка…
– Белка? – переспросила я.
– Белка, не свинка же. Белая горячка… Крышак ему снесло под утро… Выломился на двор, босой, с двустволкой, патронташами обвешанный, и всех собак положил к чертям их собачьим… А мы все бухие еще, кто спал, кто че, в общем, я как услышал пальбу, подорвался, не пойму – где я, что я? Мужики тоже повскакивали… Но за этим отморозком никто не полез, хоть не робкого десятка люди были… Серьезные там людишки… В общем, пока весь боезапас не расстрелял, мы, как целочки, из окóн выглядывали… На этого, – Боря кивнул на Джека, – последний жакан истратил, бедро разворотил… Как понял, что все, – стал прикладом добивать, но этот тоже не вчера родился, верткий… Лапы он ему переломал, понятно дело. Но тут уж мы повыскакивали, скрутили долбоеба, засунули в сугроб охолонуть… А кругом – мрак… Кровища на снегу, мозги разбрызганы… Лаечки – да какие лаечки! – лежат… Один этот ползет, то взвоет, то заскулит… След за ним кровавый, как красное полотенце… Подошел я к нему – добить, чтоб не мучился, а он так голову повернул и смотрит на меня… Глаза белые, льдистые… Смотрит так – за что, мол? – и ползет… Меня как ударило… Ползет… Как я тогда полз… А кругом – трупы товарищей его, один он остался… За что? За что полегли? – Боря заговорил тише, нараспев, словно читал былину, полуприкрыв глаза нижними веками, как больная птица. – Не смог я, взял его на руки, а он тяжелый еще, а я – хромой, еле несу, но несу… Ко мне мужики подбегают, брось, говорят, ты че, Борян, не жилец он… Тут меня заколотило. Уйдите, кричу, уйдите, суки, всех за братана моего порву! Так мне тогда приглючилось, что Джек – братан мой. Мне потом Миха Егоров, знахарь один тамошний, сказал, что, может, так оно и есть, может, это мой зверь… Ну не знаю… Лаечки – они не солдаты… Охотники они, ездовые, но на человека не кидаются, по породе им не положено… Ну че? Вы́ходил я его. Не зря Миха Егоров меня учил… Потом мамке звоню – я каждую неделю звонил, если было откуда, договор у нас с ней такой был, – звоню, значит, а трубку не берет никто… Звоню Натахе, соседке, а она говорит – мамка твоя в больнице… Ну я домой… Братки мне помогли там, деньги на самолет собрали – я ж говорю, люди там хорошие, – чтобы, значит, быстро… Ну и Джека привез… Поначалу, конечно, ему тут совсем погано было, все в дверь скребся, чтобы выпустили на снег спать… А теперь и ничего… Тоскует, понятно… А че делать? Куда его было? Никому мы не нужны, ни на что не годимся, калеки… Ну, ничего. Прорвемся. Прорвемся, Джека. Мамка встанет, увезем ее на Байкал. Хорошо там, просторно. И люди хорошие. Ничего, Джека.
– А хороший кобелек, – сказал Тарас, глядя на Джека. Надо же было что-то сказать.
– Кобелек! Этот Джек – везун, каких мало, вот что я вам скажу. Там они, лаечки, через одного кастраты. Кастрируют их, чтоб не бузили, значит, не отвлекались от дела. А этот при бубенцах своих остался. Производитель, блин…
Мужчины посмотрели на пса с уважением, словно только сейчас у них появился для этого повод, словно история про спасение собачьей жизни ничего не стоила по сравнению с историей спасения собачьих яиц.
До меня же неожиданно дополз страх. К яйцам Джека это не имело отношения. Это был такой совсем детский страх, который выползает из темного, страшного шкафа или из-под кровати, от которого нет спасения. Нельзя спастись, если не знаешь, чего боишься.
Я не знала, что такое война. Я не видела ее даже во сне.
Теперь же у меня перед глазами стояла картина – белый снег, по которому ползет Боря, оставляя кровавый след. Боря с перебитыми ногами.
Я мотнула головой, как лошадь, отгоняя морок. Ричард привстал и залаял на Борю. Федор Сергеевич что-то у меня спросил.