Мама кивнула и поплескала себе в лицо из ковшика.
Бабка стала лить мне на темя эту воду и говорить нараспев стихи. Мама напряженно смотрела ей в лицо, шевелила губами – запоминала.
Меня, как и в прошлый раз, потянуло в сон, глаза закрывались, в голове гудело, словно кто-то пел, не размыкая губ, – мммм… ммммм… мммм…
– Я сбилась, сбилась… – вдруг с отчаянием сказала мама, но старуха не остановилась, продолжала бормотать.
Закончив, она велела маме подать простыню, завернула меня и посадила на топчанчик.
– Что же теперь делать? Я сбилась, не запомнила слова… – Мама вцепилась в рукав старухе, заглядывала в лицо, но та молчала. Мама опять расплакалась, стала просить повторить слова, старуха же только хмурилась.
Маму было жалко, и я подергала старуху за другой рукав:
– Бабушка… Бабушка, а можно я буду говорить стишок?
– А ты запомнила? – удивилась Захарьевна. – Быть не может. Ну-ка, скажи!
Мне стало смешно. Я знала наизусть «Муху-Цокотуху», и «Песнь о Гайавате», и про «подожди немного, отдохнешь и ты», и еще сто Волохиных песен для папы. Прикрыв глаза, я оттараторила стих и спросила:
– Верно? Так можно, бабушка?
– Можно. – Старуха смотрела на меня внимательно, без улыбки. Повернувшись к матери, спросила: – Сколько ей?
– Пять будет осенью, – сглотнув, ответила мама.
– Ага, – кивнула старуха. – А еще что может? Читать умеет?
– И читать, и писать, и считать, – заторопилась мама, а я сказала:
– Мама, писать я не очень… Только по-печатному, и буквы кривые…
Старуха подсела ко мне:
– А в травках понимаешь?
– Нет, – вздохнула я (мне не хотелось ее огорчать), – одну книжку только читала про лекарственные растения, но картинки еще не выучила. И вообще, я больше животных люблю.
– Это она в отца, – пояснила мама, – тот дома целый зверинец развел… И эта туда же. Никого не боится – ни собак, никого. Даже крыс.
– Так-так. – Старуха надела очки, стала разглядывать мои ладони. Потом покачала головой: – Старая корова. Точно твой Генрих сказал… Чуть не проглядела. А скажи мне, милая, головную боль она руками не снимает? Или еще чего?
– Нет, – мама слабо улыбнулась, – головную боль не снимает, пока только вызывать научилась. – Тут она вдруг задумалась и добавила: – Разве что… ну, она всегда знает, если у меня мигрень или если заболел кто-то – как чувствует.
– Как знаешь? – строго спросила у меня старуха.
– Как все, – пожала я плечами, – вижу. Когда у мамы голова болит, она делает вот так. – Я наморщила лоб и приложила руку к виску. – А когда Зосе плохо, она делает вот так. – Я приложила руку к груди. – А со зверями… Ну, шерсть не блестит, и пасть бледная, и вот тут припухает. – Я провела пальцами под глазами.
– А ты не умеешь чужую боль унять? – снова спросила старуха.
– Нет. – Я печально вздохнула. – Не умею. Только вижу, и все.
– Ничо, научишься. – Старуха ласково потрепала меня по волосам, но смотрела при этом на маму. – Ты вот что, мадамка, девку мне отдай, – помолчав, сказала она.
– Как это – «отдай»? – Мама испуганно вскочила со стула.
– Та сиди, – махнула рукой старуха. – Обыкновенно – отдай. Учить буду. Я старая уже. Давно Господа молю, чтобы он мне годящую девочку послал. Видно, услышал он мои молитвы. А тебе она все равно ни к чему…
– Да как вы смеете!.. – вспылила мама, но старуха опять махнула рукой:
– Не бреши. Мне – не бреши. Девке на роду написано сиротой быть, это Генрих твой судьбу обмануть решил, тебя от смерти спас. Но тебе-то дите это ни к чему, я все вижу. А мне годится, вот и отдай.
– Да как же я отдам своего родного ребенка! – Мама все-таки встала со стула и бочком стала подбираться ко мне поближе.
Старуха тоже встала и сама отдала меня маме в руки.
– Так решим – привезешь мне ее через двадцать восемь дней. Привези – я над ней не дошептала. Та не бойся – силой не возьму, разве что добром отдашь. Толку все равно тебе от нее не будет – беглая она у тебя.
– Как это – беглая? – спросила мама, крепко прижимая меня к себе.
– А увидишь, если не отдашь, – ехидно усмехнулась старуха.
На этом разговор и закончился. Захарьевна дала маме узелок с травами, спросила еще раз, запомнила ли я стишок, и мы простились.
Мама пулей вылетела за дверь, дрожащими руками пристегнула меня и всю дорогу так крепко держалась за руль, как будто не вела машину, а толкала ее вперед.
Папа ждал нас и сам открыл ворота. Мама выбралась из машины, схватила меня и молча устремилась к дому.
– Аня, постой! – Папа догнал ее и повернул к себе.
– Нам надо уезжать. – Мама, ничего не объясняя, вырвалась и снова зашагала вперед.
– Да постой ты… Аня! Да что случилось? – Папа обогнал ее и взял за плечи.
– Она… Она сказала, что заберет Глорию, – губы у мамы задрожали, по щекам покатились слезы – в который раз за этот день, – эта твоя старуха… Ее украдут, я знаю… Нам надо уезжать… – Она снова попыталась вырваться, но отец не пустил, поднял на руки нас обеих и понес в дом.
– Да объясни ты толком, – попросил он, но мама только плакала, уткнувшись в его плечо.
– Мамочка, не плачь. – Я погладила ее по волосам и сказала отцу: – Папа, мне очень нравится Захарьевна, но мне не нравится, что мама из-за нее постоянно плачет.
– А почему мама плачет? – осторожно спросил отец, усаживаясь на кровать.
– Захарьевна сказала, что я ей подхожу и она будет меня учить. А мама испугалась, что она заберет меня насовсем. Но она же не заберет, правда? Это просто как в школу ходить, да? Ничего страшного.
– Ах, вот в чем дело, – протянул папа, снимая с мамы туфли и вытирая ей слезы своим платком. – Аня, послушай меня, детей уже давно никто не ворует. Тем более бабки. Они всегда подбирали себе сироток, или дурочек…
– Я не сиротка! И не дурочка! – Я рассерженно топнула.
– …или таких способных девочек, как наша Глория, – примирительно добавил папа, – которая сейчас пойдет и попросит Зосю сделать нам чаю. – Он замахал мне рукой поверх маминой головы, мол, иди.
Я, надувшись, ушла на кухню, а когда вернулась с Зосей, несущей чай, мама уже не плакала, а, шмыгая носом, с интересом слушала папу. Он рассказывал о Захарьевне.
Она была не местная – казачка, приехала на Украину за мужем. Во время второй войны муж и трое ее сыновей ушли на фронт, а Захарьевну угнали в Германию немцы. Эшелон их по дороге разбомбили, но Захарьевна осталась в живых. Она и еще несколько человек ушли в леса, к партизанам.
– Она – настоящий партизан, у нее даже медаль есть «За храбрость», а ты говоришь – украдет ребенка, – укоризненно качал головой папа.