Выглядело это забавно – Бабай был похож на старого черно-бурого лиса, хитрого и сдержанного, а дед – на бровастого, брылястого старого пса. Они глядели друг на друга с пониманием, без неприязни, но и без доверия.
Понятно, что деду Бабай не понравился, да и выступление наше тоже.
– Нет, очень красиво, – словно оправдываясь, говорил он мне, – но, знаешь, на вас страшно смотреть. Вы как маленькие янычары. Это давно, до революции, так было – в ханскую охрану набирали детишек, вот как вы, одиннадцати – пятнадцати лет, самый такой опасный возраст. Бесстрашные, безжалостные и безмозглые. Ну, не серчай, не серчай, я знаю, что говорю, сам таким был. На первую войну убег, так мне десяти не было, младше, чем ты сейчас. Как живой остался – уму непостижимо. Так я это к чему – ты берегись…
– Я берегусь, дедушка, – привычно соврала я, – мы все очень осторожно на тренировках делаем.
Дед на это усмехнулся и погладил меня по плечу:
– Я не о том. Бабаева вашего берегись. Никакой он не Макаренко, как тут в газете прописывали, у него в этом деле свой интерес – славы ищет, реванш хочет взять. Из цирка он с большим скандалом уходил. Нехороший он человек и тщеславный и вас такими же вырастит, дай срок. Берегись его, лисенятко.
– Не беспокойся, дедушка, я никогда не буду похожа на Бабая. Даже если у меня усы отрастут.
Дед хмыкнул, насовал мне в карман яблок и сушек и отпустил.
Я потом часто вспоминала его слова, глядя на наших мальчишек, которые через одного были влюблены в Бабая по уши. Вот Пашка пытался подражать ему во всем – в поведении, мимике, манере одеваться. Последнее было нелегко – это сейчас любой ребенок может обзавестись хоть костюмом человека-паука, Пашке же, я думаю, пришлось продать душу за черные джинсы марки Lee, а черную рубашку он так и не сумел раздобыть, пришлось обойтись обычной черной майкой. И невозможно было удержаться от смеха, глядя, как Пашка старательно корчит рожи, подражая надменному выражению лица нашего сэнсэя, как пучит глаза и хмурит бесцветные брови, стараясь скопировать грозный бабаевский взгляд.
Денис тянулся к Бабаю меньше, но поскольку они с Пашкой были близнецы и вечно слизывали друг у друга привычки и гримасы, у нас теперь было двое таких маленьких, беленьких бабайчиков.
К нам с Юлькой они по-прежнему относились тепло, а с другими детьми держали себя высокомерно и грубо, и Бабай им это позволял.
У нас вообще это было в порядке вещей – задирать друг друга, с тех пор как стал тренировать Бабай. Новенькие дети не дружили между собой, держались обособленно, и каждый стремился выслужиться перед тренером.
Не думаю, что это было типично. Лет двадцать спустя мне довольно часто приходилось работать с цирковыми на одной площадке, и всегда это было очень удобно. Если твой партнер – цирковой, будь уверен: в случае беды тебя выручат, при накладке заменят, при падении поддержат. «Звезданутость» у них не в чести, и при первых же симптомах звездной болезни тебя засмеют и задразнят. Это понятно – людям приходится много времени проводить вместе, на гастролях, на репетициях, и часто их безопасность, да и жизнь в общем-то зависит от других, от тех, кто рядом.
У нас же тогда все было иначе, каждый за себя – вот как. И казалось, Бабай это поощрял.
Хотя, может быть, дело было в том, что в первый год занятий каждого из нас могли выгнать в любой момент. Люди менялись так часто, что мы просто не успевали запомнить друг друга. Бабай выгонял тех, у кого, по его мнению, не хватало способностей (ну да, это вам не Лиля, которая терпеливо взращивала любой цветок), за трусость, за небрежное обращение с лошадьми, и никакие слезы, просьбы и обещания не помогали. А уходить, несмотря на то что учеба была очень тяжелой и тренер… как бы это сказать… любезным человеком ни разу не был, никто не хотел.
Бабая почти все до смерти боялись, но и любили почему-то. Он умел нравиться. Он и нас учил нравиться – в отличие от Лили, которая учила нас делать трюк чисто, но держаться на площадке скромно и с достоинством, Бабай учил нас заводить, цеплять, а иногда и морочить публику.
Вот простой пример: мой выход доработали, и теперь, после того как публика поахает над тем, что маленький отважный джигит на самом деле девочка, я, под барабанную дробь, на идущей крýгом Зоське выполняла еще и «мельницу» с завязанными глазами. С публикой делался родимчик на этом месте, многие сомневались, что я действительно ничего не вижу, думали, что это хитрость какая-то, но, знаете, за редким исключением, хорошему вольтижеру все равно как работать – вслепую или обычным образом, тем более если речь идет об ординарном трюке. Абсолютно все равно. Ты видишь телом, тело помнит каждое движение и выполняет их четко и уверенно.
Ну вот, а Бабай объявлял этот номер как гвоздь программы, и ведь таки да, мне аплодировали стоя, орали и свистели.
Он учил нас кланяться, приветствовать публику, эффектно подавать себя. Единственное, от чего он нас остерегал, – считать публику дурой.
– Вы должны уважать публику. Люди это чувствуют. Покажите им, как вы рады их видеть, покажите им, что вам дорого их внимание. Работайте на них, не на себя. Но и о себе забывать не надо. Покажите, как им повезло, что они видят – вас. Вас, замечательных артистов, мастеров. – Тут Бабай резко поворачивался к нам в профиль, делал широкий, величественный жест и застывал – гибкий, опасный и красивый, как дамасский клинок.
Мне, если честно, все это казалось несколько смешным, ну как романы Дюма-отца, что-то вроде «…ты умрешь, негодяй, и твоя Констанция вместе с тобой», понимаете? Все это было несколько слишком, слишком для обычной жизни, не взаправду. Впрочем, это не мешало мне относиться к Бабаю (да и к Дюма-отцу) с уважением.
Бабай был первоклассным мастером и делал все, что хотел. То есть я хочу сказать, все, чего он хотел, у него получалось, и все эти его шелковые рубахи и другой выпендреж ничуть не мешали. А еще его любили лошади и совсем не боялись. Наверное, только лошади да мы с Гешей и не боялись Бабая, остальным он внушал трепет – и ученикам, и конюхам, и даже директору парка.
Марина покрывалась испариной, бледнела и еще больше становилась похожа на подушку, когда Бабай обходил денники, проверяя работу конюхов, остальные следовали за ним на цыпочках и шарахались от взгляда. Только Геша держал себя с ним на равных – ну просто потому, что Геша был как мой дедушка, ему было наплевать на чины и звания, он уважал тех, кто, по его мнению, был достоин уважения, вот и все.
Бабай, кстати, ничего не имел против. Надо отдать ему должное – он был равнодушен к лести и подхалимажу и пугал только тех, кто сам боялся. Он не был тираном в общепринятом значении этого слова, спокойно выслушивал советы и даже следовал им, если они были дельными.
Я же не боялась Бабая потому, что вообще мало чего боялась. Геша шутил: «В детстве не научили». Ну, может, и так. А может, потому, что папа мой был азартным человеком, бесстрашным и, по рассказам моей мамы, склонным к безумным авантюрам, а я была во всем на него похожа, и бесстрашие – это было такое врожденное качество, вроде слабой чувствительности к боли, которой я тоже отличалась.