Крошечка подошла к окошку: и впрямь, к флигелю, где находилось приемное отделение, извиваясь змеей среди тополей и желтой акации, стояла очередь, состоящая большей частью из женщин с детьми, хотя в ней, нет-нет да и попадались мужчины. Некоторые, видимо, устав стоять, сидели на земле, прислонившись к стволам деревьев, и желтые листья, осыпаясь, кружились и падали, а сидящие даже не шевелились — наверное, они давно здесь сидели: многих засыпало с головой, они были похожи на осенние костры, готовые к сожжению. Совсем маленьких ребят женщины держали на руках, одна молодая мать ходила туда-сюда с младенцем, завернутым в клетчатое одеяло, и время от времени хорошенько встряхивала свой сверток. Вдоль очереди курсировала пара дюжих санитаров в белых халатах с завязками на спине. Иногда они курили, прислонясь к стволу акации, переговоривались меж собой, но тем не менее зорко наблюдали, чтобы все было по правилам. Над дверями иногда загоралась красная лампочка, дверь приоткрывалась, и если очередник мешкал — а таковые находились, — санитар живо вталкивал его внутрь.
Врач Шура Александрова протянула с тяжким вздохом:
— Работы-то, рабо-оты-ы… Эпидемия — чего тут рассусоливать!
И вновь склонилась над столом, что-то дописывая, внося какие-то правки в свои записи, потом подняла голову и построжавшим голосом воскликнула:
— Ну, вы еще здесь?! Что же вы стоите… Орина, уж Павлика, ты надеюсь, знаешь?!
Крошечка кивнула, искоса глянув на отвернувшегося к окну мальчишку.
— Вот вместе домой и поезжайте: его тоже выписали. Приедете — вот родня-то обрадуется! Ничего — вы ребята уже большие, как-нибудь доберетесь, вдвоем-то веселее!
Они вышли в коридор и, не глядя друг на друга, направились к дверям, над которыми горело слово «выход». Орина ни разу в жизни не разговаривала с этим букой Павликом, а вот теперь они вынуждены вместе добираться до дома… Павлик, спускаясь с крыльца, чуть не упал, и вообще шел как-то не очень уверенно, каждый шаг давался ему с трудом. «Наверное, какое-то осложнение, — подумала Крошечка. — Паралич? Или… тапки велики?» У Павлика были такие же, как у нее, коричневые дерматиновые тапочки на несколько размеров больше, чем нужно.
Они — широкой аллеей — уже подходили к железным воротам, которые выводили с больничной территории на волю, когда в дверях флигеля показалась дежурная медсестра. Ловко маневрируя среди дожидавшихся своей очереди, она побежала к ребятам, размахивая свободной рукой: дескать, стойте, погодите-ка, вы кое-что забыли — и протянула им по узелку:
— Здесь ваша одежда! А казенные пижамы, так уж и быть, оставьте себе — все равно списывать. Да не потеряйте выписки-то — они вам еще пригодятся!
Ребята кивнули; у Орины сложенная вчетверо бумажка лежала в кармане пижамной куртки, Павлик, в свою очередь, похлопал себя по карману — дескать, и у него выписка тоже прибрана. Возвращаться в больницу — даже для того, чтобы переодеться, — как-то не хотелось. Крошечка углядела среди зарослей желтой акации, рассыпавшей по земле спелые стручки, дощатую беседку, некогда выкрашенную белой краской, — белила облупились и сползали струпьями, — велела мальчику дожидаться ее и, с раздирающим душу треском стручков под ногами, побежала туда. В узелке оказались зеленая кофта, байковое платьишко и полукеды с носками. Она разложила одежку на круглом столе, поверх нацарапанной надписи: «Здесь был Геша». Платье натянула прямо на пижаму, сверху нацепила кофту, полосатые штаны выглядывали из-под подола: получалось по-татарски, но выбирать не приходилось. Крошечка сунула руку в кармашек платья и нащупала завалявшийся пятак — это хорошо! Она позвала Павлика: дескать, эй, иди сюда. Мальчик показался из кустов. Орина велела и ему переодеться, мол, я у ворот обожду.
Она уже подходила к воротам, когда из беседки раздался вопль — Орина вздрогнула и бросилась обратно: этот дурак Павлик стоял посреди беседки совершенно голый и орал, будто его режут. Крошечка повернулась и пошла прочь. Только этого не хватало, наверное, он помешался после болезни. Конечно, он и прежде бегал без штанов — но ведь это было в прошлом году, с той поры он уж, поди-ка, вырос, ему ведь того гляди в школу идти (так же, как и ей), и вот пожалуйста, что он вытворяет! Лучше уж она одна будет добираться до дому, чем с таким-то дурнем! А бабушка еще говорит, что она — дурочка…
Крошечка вышла на улицу — и оторопела: куда ж идти?! За всю свою недолгую жизнь она только два раза была в Пурге — конечно, оба раза со взрослыми, — и ничего тут не узнавала. Знать бы хоть, в какой стороне их Поселок… И спросить не у кого — улица, заставленная одноэтажными казенными домами барачного типа, была пустынна: ни людей, ни машин. Углядев на одном из бараков вывеску «Столовая», Крошечка перешла через дорогу, оглянулась: Павлик (слава богу, кое-как одетый!), переваливаясь на ходу, бежал следом… Да упал посреди дороги! Но скрепился, не заплакал. Орина вздохнула: что ж, от него, видать, не отвяжешься, придется брать мальчишку с собой.
Павлик доковылял до нее и встал рядом. Крошечка спросила свысока:
— А ты хоть читать умеешь?
Он кивнул.
— Можешь прочесть, что тут написано? — и указала на вывеску.
Павлик открыл рот — и просипел что-то невразумительное.
— Что-что-что?! — воскликнула Крошечка.
Разумеется, читать он не умел — куда уж ему…
В столовой заняты были всего два столика: над тарелками с красным борщом склонились семеро работяг, одетых в спецовки; мужики намазывали на ломти хлеба толстый слой горчицы, отправляли в рот и смачно жевали. На стенке красовался плакат «Когда я ем — я глух и нем!». Работяги, видать, — в отличие от Павлика, — читать умели: ели молчком, и так стремительно, что тарелки вмиг опустели, рабочие поднялись, покидали тарелки в мойку, подмигнув ребятам, утерлись рукавами: «Эх, вкусно!» — и помчались к двери: наверное, опаздывали на работу.
Орина нерешительно подошла к раздаче: за спиной тетки в белом колпаке, подобно алюминиевым планетам, громоздились кастрюльки — и побольше и поменьше, а одна так с мельничное колесо; из-под крышек «планет» валил пар, и пахло очень и очень вкусно; но что купишь на пять копеек? Из меню, прикрепленного к стенке, выходило, что выбор у них невелик…
— Что взять: пирожок с капустой или пять кусков хлеба? — спросила Крошечка у Павлика, который стоял за ее спиной.
Но мальчик замотал головой и, кашляя через слово, прошептал:
— Нет, кхОрина, я не кхочу есть. И кхты не кхочешь, — и потащил ее прочь из столовой.
Крошечка до того удивилась, что дала себя вывести наружу:
— Откуда ты можешь знать, что я хочу? Ты, может, и не хочешь, а я бы съела пирожок…
— Я знаю эту столовую: у них капуста кислая и хлеб непропеченный, — сказал Павлик погромче, слегка заикаясь и странно кривя рот.
Крошечка покосилась на него: подумаешь, какой гурман — капуста у него кислая! Можно подумать, Пандора кормит их разносолами.
Они прошли вперед по деревянному тротуару — и Орина остановилась, прочитав любопытную надпись «Их разыскивает милиция», под которой на стенде были во множестве приклеены фотографии преступников, и вдруг среди незнакомых лиц — большей частью мужских — она увидела лицо Нюры Абросимовой… Пригляделась: может, не она? Нет, она: вон и платок на ней, белый. Ничего себе! Покосилась на Павлика: увидел ли он Нюрин портрет — это ведь его бабушка! Он увидел.