— И ведь как исхудала! Ах, кабы она не молчала, а хотя бы пожаловалась или поплакала чуток, глядишь, и ей самой было бы полегче… Сдаётся мне, что она что–то видит, когда вот так забывается. Только рассказывать ни о чём всё равно не желает.
— А во сне она что–нибудь говорит?
— Я–то сама ничего не слышала. Правда, говорят, что иногда она встаёт и даже ходит. Однажды даже пропала куда–то на целый час, так что весь дом переполошился, — а потом явилась полумёртвая от страха, вымокшая до нитки; еле на ногах держалась. Только так никому ничего и не рассказала.
Внезапно с недвижных губ слетел едва слышный звук. Женщины испуганно вздрогнули и переглянулись. Княжна явно силилась что–то сказать, губы не слушались её, как вдруг из её груди словно само вырвалось одно–единственное слово: «КОЗМО!» Она снова замерла, но лишь на мгновение.
В следующий же миг она с ликующим возгласом вскочила с постели, широко раскинула руки и закружилась. Её огромные глаза сияли лучистым светом, и торжествующим голосом, подобно бессмертному духу, вырвавшемуся из гробницы, она воскликнула: «Я свободна! Свободна! Благодарю тебя!» и бросилась на постель, содрогаясь в рыданиях; потом снова вскочила и принялась лихорадочно расхаживать взад и вперёд, не помня себя от радости и тревоги.
— Лиза, быстро принеси мой плащ и накидку, — неожиданно обернулась она к застывшим от изумления женщинам. — Я должна идти к нему! Да скорее же!.. Если хочешь, можешь пойти со мной.
Через минуту они уже торопились к мосту через Молдау. Луна стояла высоко, и на улицах почти никого не было. Лиза едва поспевала за своей госпожой; та уже приближалась к середине моста.
— Свободны ли вы, миледи? Зеркало разбито. Свободны ли вы?
Голос прозвучал совсем близко, прямо у неё спиной. Княжна обернулась. Опираясь на парапет, в нише каменного моста стоял Козмо в великолепном наряде, но его лицо, белое как бумага, передёргивала странная дрожь.
— Козмо! Я свободна, и отныне буду вечно служить тебе. Я и бежала к тебе, чтобы сказать об этом.
— А я бежал к вам, ибо Смерть придала мне смелости. Но не успел. Скажите только, удалось ли мне искупить свою вину? Теперь вы верите, что я хоть немного, но люблю вас — люблю по–настоящему?
— Ах, милый мой Козмо, теперь я знаю, что ты любишь меня. Но почему ты говоришь о смерти?
Он ничего не ответил. Его ладонь была крепко прижата к левому боку. Княжна вгляделась и увидела, что между пальцами сочится кровь. Она кинулась к нему, обняла его, и из груди её вырвался сдавленный горький стон. Когда Лиза подбежала к своей госпоже, та безмолвно склонилась над угасшим мёртвым лицом, незряче улыбающимся млечному лунному свету.
Больше я не стану рассказывать о тех чудесных книгах, что мне довелось прочесть, хотя мог бы пересказать ещё не одну историю, а может быть, даже передать и куда более глубокие и пленительные мысли, которые я в них обнаружил. День за днём, с жаркого полудня до наступления сумерек просиживал я в том великолепном зале, погребая себя и вновь воскресая среди древних книг. Надеюсь, мне удалось унести и сохранить в душе хоть немного благоухания, исходившего от их неувядающих страниц. Потом, в часы необходимой или явно заслуженной скорби, прочитанное нередко всплывало у меня в памяти, и я, сам того не ожидая, находил в нём утешение; и хотя само по себе это утешение казалось мне тщетным и беспочвенным, оно неизменно приносило свои плоды.
…Я с наслажденьем осмотрю твой дом.
Но где же то, чего принцесса жаждет,
Где изваянье матери её?
У. Шекспир. Зимняя сказка
Странно, но до сих пор я ни разу не слышал в волшебном дворце никакой музыки. Несомненно, она здесь была; это слух мой был пока слишком грубым, чтобы воспринять воздействие таинственных колебаний, рождающих звуки. Иногда по едва уловимым движениям фигур, мимолётно выступавшим из воздуха и ускользавшим в пустоту, мне чудилось, что они повинуются некой мелодии. Несколько раз я на мгновение воображал, что слышу чудные переливы, доносящиеся неизвестно откуда, но они моментально затихали, и я вновь начинал сомневаться, что воистину слышал их собственными ушами. И всё равно, даже эти неявные звуки позволяли себе странные вольности, то вызывая у меня внезапные потоки рыданий, которых я ничуть не стыдился, то повергая меня в невыразимый, зачарованный восторг, который так же неожиданно проходил, оставляя меня обессиленным и вселяя в меня новую жажду.
Как–то вечером, дней через пять после того, как я очутился во дворце, я бесцельно бродил по освещённым галереям и переходам, пока, войдя в очередную дверь, тут же захлопнувшуюся у меня за спиной, не оказался в ещё одном просторном зале. В приглушённом рубиновом свете я разглядел чёрные колонны, выступавшие из стен белого мрамора. Они вздымались высоко вверх и, распускаясь в многочисленные арки, поддерживали купол, выточенный из такого же мрамора, что и стены. На его белоснежном фоне чёрные арки переплетались в сложный, изящный узор, похожий на прожилки кленового листа. Пол был абсолютно чёрный. На каждой стороне зала между парными колоннами виднелись ниши, скрытые от глаз тёмно–красными занавесями плотного шёлка, ниспадающего тяжёлыми, роскошными складками. За занавесями горели яркие светильники (они–то и наполняли зал багровым сиянием), а в воздухе висел необычный, сладкий аромат.
Не успел я войти, как мною овладело знакомое вдохновение, и я почувствовал неудержимое желание петь. Вернее, ощущение было такое, словно кто–то запел песню в моей душе, и песня эта рвалась наружу, просилась на уста, жаждала воплотиться в моём дыхании. Но я молчал. Багряный свет, пряное благоухание и непонятные внутренние ощущения словно одурманили меня. В дальнем конце зала я увидел большое пурпурное кресло, похожее на царский трон, а рядом — стол белого мрамора. Я подошёл к креслу, опустился в него, и перед моими сомкнутыми глазами один за другим начали вспыхивать образы невиданной, умопомрачительной красоты, увлекая меня за собой своей длинной, многообразной чередой.
Я пришёл в себя лишь через несколько часов. Красное свечение поблекло и угасло, и мягкое, прохладное дуновение овевало мне лоб и щёки. Кое–как поднявшись, я неверными шагами побрёл к выходу и лишь с большим трудом отыскал дорогу к себе в спальню. Невольное, слабое воспоминание шевельнулось во мне, и я подумал, что до сих пор переживал нечто подобное лишь раз, в мраморной пещере, перед тем, как отыскал спящую статую.
После этого я приходил в тот зал каждое утро и там то снова опускался в кресло, погружаясь в сладкие грёзы, то бродил туда–сюда, меряя шагами чёрный пол. Порой в эти минуты я разыгрывал внутри себя целую драму, сознательно вступая в какую–нибудь героическую легенду, а иногда отваживался запеть, хотя при этом всегда ощущал робкий, безотчётный страх.
И всякий раз меня ошеломляла красота собственного голоса, когда он раздавался под дворцовыми сводами или, вернее, змеистыми, звучными волнами взбирался по стенам к куполу великолепного зала. В моём сознании сами собой складывались дивные поэмы, звучащие в такт собственной мелодии и не требующие музыки для обретения полноты и завершённости. Но когда они умолкали и в моей груди снова возникало желание петь, мне неизменно чудилось, что я слышу звуки далёкого многолюдного бала и это его неслышная музыка, диктующая танцу плавный ритм, распускается во мне бутонами стихов и песен. Ещё я думал, что стоит мне разглядеть этот танец, и его сложная гармония — являющаяся не только в том, как движения одного танцора соотносятся с движениями другого, но и в том, как каждый из танцующих повинуется мелодичной, гибкой силе, управляющей их общим, послушным целым, — поможет мне понять ту музыку, на волнах которой колышутся и плывут их стройные ряды.