Снайпер вскинул на плечо крайнего – щупловатого мужичка с простреленной грудью и дыркой во лбу – и просунулся в дверь. Сарагоса подхватил труп под колени. Вдвоем они подтащили мертвеца к стене, к углублению, заполненному сизым туманом, и подняли на вытянутых руках. Дядя Коля глядел на них округлившимися глазами.
– Бросаем по команде. Потом – в сторону, – сказал куратор. – Ну… раз… два… три!
Труп полетел вниз, и сизо-серая мгла тут же рванулась ему навстречу, будто и в самом деле была живой, оголодавшей, как полярный волк. Тело погрузилось на дно ванны, и тут же в воздухе зазвучала долгая тоскливая нота – словно некий невидимый музыкант готовился наиграть на флейте похоронную мелодию. Туман уплотнился, серым саваном спеленал мертвеца, походившего теперь на мумию в неряшливых обертках из старого папируса, затем звук смолк, исчез вместе с телом. Ни костей, ни обрывков одежды, ни пуговиц… Ничего!
Дядя Коля, следивший за погребальным обрядом с порога, крякнул, поскреб щетинистую щеку и пробормотал:
– Это ж они для нас приготовили, поганцы! Сучьи дети! Чтоб, значитца, кинуть в корыто, за цепку дернуть и в отход спустить! Ну, мудрецы, бляха-муха! Слушай, Нилыч, – он повернул к Сарагосе слегка побледневшее лицо, – давай-ка всех этих хитрожопых в их же дерьмо и перекидаем! Самое место, а?
Но куратор только покачал головой, медленно отступая назад и тесня к дверному проему Снайпера. Зеленая щель, рассекавшая стену, сделалась тоньше волоса и стала теперь наливаться пронзительным зловещим блеском. Вдруг края ее бесшумно сомкнулись, и изумрудное сияние исчезло; неяркий свет, исходивший от стены, тоже погас; ее поверхность сморщилась, потекла вниз, к полу, обнажая первозданный карельский гранит. Пропала сферическая вмятина-сосалка, разредился, растаял сизый туман, словно впитанный дном ванны, и само это углубление тоже смялось, как пластилиновая формочка, расплылось, рассыпалось в порошок. Теперь напротив двери серела обычная каменная стена, неровная и трещиноватая, без всяких следов обработки. То, что покрывало ее пять секунд назад, обратилось в тонкий слой праха, устилавший пол.
Дядя Коля издал невнятный возглас и ринулся на крыльцо. Через мгновение куратор вновь услышал его крик – что-то там про бляху-муху и проклятых оглоедов, умыкнувших хитрые фитюльки. Он выглянул в дверь и увидел, что «механик», яростно потрясая кулаком, склонился над кучкой сероватой пыли – то было все, что осталось от синеватых стерженьков. Итак, если сбросить со счетов мужичонку, проглоченного сизой мглой, результат равнялся пятнадцати трупам: дюжина чужих – добыча, трое своих – потери. Больше не осталось ничего.
Кивнув Снайперу на дверь, Сарагоса перешагнул порог, спустился с крыльца, подошел к слидеру и щелкнул тумблером на щитке связи. Операция завершилась, и сейчас, несмотря на гибель трех агентов, он был склонен оценивать ее положительно И дело тут заключалось не в количестве утихомиренных навек зверей алчущих, лежавших рядком в траве с выпученными глазами; главное – то, что он увидел сам, о чем мог рассказать. О гравитационных метателях, о сизом тумане, поглощающем кости и плоть, о нише-сосалке, о зеленой щели – об окне, в которое, возможно, кто-то успел ускользнуть. Не таинственный ли граф Калиостро, господин и повелитель этой чертовой дюжины боевиков?..
Интересно, подумал куратор, вытягивая из щитка микрофон, много ли таких зомби с упругими хлыстами за пазухой бродит по городу? Десяток? Сотня? Во всяком случае, атарактов, напавших на него две недели назад, среди убитых не было. Значит, оставались и другие! Где? Сколько?
Он вызвал Стилета, велел дать отбой Винтеровым «эвакуаторам», затем, не сообщая о потерях, приказал, чтобы дежурный связался с точкой «Три», с группой техобслуживания, – на предмет отправки двух крытых фургонов. Фургоны были большими, и, чтоб перевезти погибших, хватило бы и одного, но Сарагосе не хотелось валить своих мертвецов на смрадную груду зомби. Или атарактов? Размышляя над этим, он вслушивался в быстрый говорок Стилета, повторявшего приказ. Потом дежурный агент словно бы запнулся, кашлянул и произнес:
– Тут, Пал Нилыч, вести для вас пришли… Что по «ви-ти», что прямо на компьютер… Я не в курсе, но думаю, что люди ваши рапортуют – из тех, из наблюдающих. Передают, что несчастье случилось… да еще вот имена…
– Имена? – вскинулся куратор. Предчувствие беды кольнуло его. – Какие имена?
– Странные, – доложил Стилет. – Монах, Кликуша, Профессор… Догал… и еще…
Сарагоса слушал, и лицо его покрывалось бледностью. Когда Стилет замолк, он некоторое время постоял словно бы в отупении, даже не пытаясь оценить серьезности своих потерь, потом прочистил горло и буркнул:
– Сделать так: фургоны пусть выезжают, а на всех точках – задраить люки и лечь на дно! Передашь – приказ эс-ноль-первого! Чтобы чужих близко не подпускали! Особенно типов с этакой оловянностью во взоре.. Понял, нет? – Куратор со свистом втянул воздух, чуть попахивавший слезогонкой и дымарем. – И вот что еще, Стилет. Скажи Доктору, пусть вызовет Скифа. Одного, без клиентки! И срочно!
Он сунул микрофон в гнездо и повернулся к Самураю и Сентябрю, тащившим чье-то бессильно обвисшее тело. «Зря я не взял Скифа с собой, – мелькнуло у него в голове. – Зря!»
Вне Земли, мир Фрир Шардис, ночь со второго на третий день
Прикрыв дверь пузыря и запечатав ее Стражем, Скиф двинулся по коридору, который петлял, словно удав, чарующий жертву гипнотическим танцем. Тут нельзя было увидеть ни одной прямой линии, ни единой ровной поверхности: округлые стены мягко перетекали в потолок, где сферические ниши чередовались с более мелкими эллипсоидальными вмятинами; пол, покрытый рябью крохотных волн, вдобавок то слегка выгибался почти незаметным глазу горбом, то шел под уклон, то исчезал в углублении, засыпанном землей и засаженном яркими, напоминавшими красные лилии цветами. Шагать по этой странной вьющейся дорожке было тем не менее удобно, и Скиф шел с приличной скоростью, не забывая поглядывать по сторонам.
Наступила ночь, но луны еще не взошли. За гигантским куполом Куу-Каппы еще парила тьма, в которой редкими проблесками посверкивали звезды, но здесь, в коридоре, света хватало. Его стены и потолок переливались неяркими сполохами, напоминая покрытый перламутром свод раковины-жемчужницы; чистый оттенок розового переходил в блекло-золотой, потом в салатную зелень, в бирюзовый цвет и, наконец, в спокойные отблески лилового. Свечение стен и потолка было спокойным, приглушенным и чуть мерцающим, и Скифу, одолевавшему поворот за поворотом, казалось, что он погрузился внутрь огромной расплескавшейся в воздухе радуги.
Его пальцы скользнули по стене. Странное вещество! Теплое и в то же время прохладное; шероховатое, пористое – и скользкое; твердое и как бы поддающееся нажатию ладони… Орикаст, как называли его в Шардисе; универсальный и почти вечный материал, из коего строили титанические городские купола, причалы, грузовые и пассажирские субмарины, флаеры, орнитоптеры, дамбы… Пожалуй, если не считать уулов, он был единственным шардисским достижением, представлявшим ценность для земной цивилизации. Но хотя Сентябрь и Сингапур не раз привозили образчики орикаста, хотя расшифровка его состава и структуры не представляла для химиков особых проблем, воспроизвести это сияющее чудо не удалось. Специалисты, именовавшие его вспененным алмазом, не могли представить, какие физические процессы загнали атомы водорода в прочнейший углеродный каркас, не ослабив при этом получившийся материал, но сделав его пластичным при сравнительно невысокой температуре и пригодным для обработки. Как понял Скиф из просмотренных позавчера файлов, тайна заключалась не в химическом составе орикаста, а в технологии его производства. Впрочем, и тайны-то никакой не было – в любой из визитов в Шардис не составляло труда откопать нужные сведения в памятных машинах и переписать их в свой серад-уул.