– Надо предупредить тех, – еле слышно произнес он.
– Ты рта не успеешь раскрыть, как тебя изрешетят пулями. Легионеры не чета обычным солдатам.
– Проклятье, мы не сможем отсидеться здесь! Рано или поздно они обыщут грузовик.
Некоторые легионеры разбрелись по двору с целью отлить, другие неторопливо направились к дому. Именно в этот момент на пороге появилась одна из усамских женщин с корзинкой, доверху набитой съестными припасами. Сначала она оцепенела от страха, но инстинкты беженки быстро ожили в ней. Испуская пронзительные вопли, она ринулась обратно в дом. Легионеры сразу поняли, что ферма захвачена усамами, и без всякого приказа, с замечательной слаженностью выстроились для атаки. У беженцев не было ни единого шанса против этих сверхтренированных солдат, тем более что располагали они всего лишь одной двустволкой и несколькими ножами. Две группы легионеров ворвались в дом с разных сторон, третья полезла на крышу, цепляясь за неровности стены. Пиб был потрясен их ловкостью, быстротой, решимостью. Теперь он понимал, что имела в виду Стеф, говоря о необычных солдатах. Несколько человек встали у входной двери с пистолетом в руке. Они не сочли нужным вооружаться серебристыми штурмовыми винтовками, оставленными на сиденьях микроавтобусов. Сквозь поднятый гусями и утками гвалт донеслись крики. Пибу показалось, что он узнает голос Мурада.
– Убирайтесь немедленно или я убью жену и детей фермера.
На крыше черные тени легко проскользнули на чердак через слуховое окно, стекло которого они беззвучно разрезали. Один из легионеров ответил Мураду, что они не уйдут, пока не убедятся в том, что заложникам не угрожает опасность. Этот диалог глухих продолжался некоторое время, потом внезапно, словно по какому-то таинственному сигналу, собеседник Мурада вместе со своими товарищами ринулся в дом.
– Надо сваливать, – прошептал Пиб, когда черные мундиры исчезли за дверью.
– Именно это я и собиралась тебе предложить, – ответила Стеф.
Они осторожно выбрались из кузова, и Стеф жестом велела Пибу лезть в кабину. В доме началась перестрелка, за которой не было слышно, как заводится мотор. В кабине пахло бензином, землей и потом. Через треснувшее и перепачканное ветровое стекло мало что можно было разглядеть. В то время как Стеф вставляла ключ зажигания и поворачивала его, Пибу казалось, что время тянется невыносимо долго. Машина наконец тронулась с места, и он не сводил испуганного взгляда с дома, пока они не выехали со двора и не свернули на дорожку, залитую треснувшим битумом.
Для беженцев все закончилось на этой забытой Богом албанской ферме. Так близко от цели. Женщины спасли ему жизнь на корабле, он не сумел вернуть им долг. Подлая жизнь.
Дорога извилистой серой лентой петляла по долине, отчасти напоминая реку, по окружающим ее полям ходили волны. Они проехали в безмолвии около десяти километров, и лишь тогда Пиб решился заговорить в полный голос:
– Ты знала, что они появятся?
– Легионеры? Нет.
– А как же твои слова о плохом месте и плохом времени…
– Это верно для любого места и времени. Всегда есть двери на выход и на вход. Просто нельзя терять бдительности.
– Почему ты сказала, что эти легионеры не чета обычным солдатам?
– ГМС, генетически модифицированные солдаты. Подопытные кролики, которым имплантировали гены, обостряющие реакцию и чувства. Им достаточно одного-двух часов для сна. Они не ощущают боли. И еще масса достоинств такого рода. В общем, солдаты будущего.
– Что они делают в этих краях?
– Разумеется, возвращаются с задания.
– Откуда ты знаешь? У тебя есть тайные осведомители?
– Не обязательно быть шпионкой, чтобы получать информацию.
– Архангел Михаил… ты ведь убить его хочешь?
Грузовик подошел почти вплотную к старому мосту, под которым текла река. Дворники со скрежетом продирались сквозь грязь на ветровом стекле. Пиб удивлялся, как Стеф видит дорогу через этот желтоватый налет.
– Я ничего не хочу. Я позволяю течению нести себя. Лучшего плана не существует.
Пиб откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Перед его мысленным взором с ошеломляющей четкостью возникли одно за другим лица тринадцати беженцев. Почему люди с таким остервенением уродуют свой сад? Горькие слезы пролились за несколько секунд до того, как он заснул.
Погибнув, обретешь небо;
Победив, получишь власть над землей.
Встань, о сын Кунти, готовься к битве.
Бхагават-Гита 11-37
Занимался рассвет, но на сей раз поезд не остановился. В предшествующие дни он уходил на стоянку в темные подземелья, освещенные рядами лампочек.
Один из офицеров, молодой человек чуть старше двадцати, который уже раз десять мотался между фронтом и Парижем, объяснил им, что лучше переждать, чем угодить под бомбардировку.
– Вы же не хотите, чтобы усамы убили вас еще до прибытия на фронт, верно?
Они согласились с этим, хотя обычно исламистские бомбардировщики вылетали ночью, чтобы бомбить европейские города. Наверное, существовали какие-то разумные причины для этих дневных стоянок, но, поскольку архангел Михаил не делился с ними своими секретами, они удовлетворились объяснением офицера. Им четверым удалось занять места в самой середине вагона.
Они познакомились на перроне Восточного вокзала. Между ними сразу возникла симпатия, которая сразу же обрела вкус и цвет дружбы, словно они безошибочно распознали друг друга в толпе, словно естественным образом возобновили совместную жизнь, прерванную рождением и детством. Один из них, Мишель – в нынешнее время такое имечко нелегко носить, – был с юго-запада, говоря точнее, из Перигора, а школу окончил в Бордо. Второй, Фабьен, был родом из Бретани, но детство большей частью провел на севере, в Лилле. Третий, Люк, прямо-таки источал Прованс и говором своим, и остроумием, и искрящимися глазами. Он был сирота и прибился к «подонкам» Марселя, пока его не сцапали фараоны и не определили в школу пророка, где ему пришлось несладко, хотя улыбаться он все равно не разучился.
Четвертым был он, уроженец Севра, который не умел связать двух слов. Косноязычием он страдал с детства, из-за чего никогда не имел друзей и ничему не научился в школе. Слова выходили у него не просто исковерканными, он менял местами слоги и изъяснялся с мучительным трудом. Школьные учителя, преподаватели в колледже, одноклассники насмехались над ним или, что было еще хуже, окружали его невыносимым христианским состраданием, которое было не искренним порывом души, а страхом перед воздаянием, гнусным расчетом. Даже старшая сестра и двое братьев постоянно попрекали его тем, что он роняет престиж семьи, уже изрядно подмоченный алкоголизмом и скверными делишками отца, впрочем, одно было неразрывно связано с другим. И если для всех его ровесников призыв в армию был трагедией, он получил повестку с нескрываемой радостью. Перед ним откроются наконец новые горизонты, отличные от этих болот с зеленой стоячей водой, он встретит других людей, которые не будут смотреть на него с насмешкой или жалостью, он избавится от вечных упреков, а родные – от тягостной необходимости разбирать его тарабарский язык. Степень их восторга он оценил по страстности излияний: если кого-то обнимают с таким почти демонстративным пылом, значит, не хотят его больше видеть – он уже похоронен и вычеркнут из списка живых. Разумеется, они продали его вещи на следующий день после отъезда – хотя много за них не выручишь, отдали его мансарду одному из братьев, сожгли немногие оставшиеся от него фотографии. Старшая сестра сможет наконец, ничего не стыдясь, выйти замуж за Адриана, своего двадцатипятилетнего жениха, которого не призвали в армию из-за плохого зрения. Родители очень любили будущего зятя, ведь тот был из хорошей семьи и его ожидало блестящее будущее.